великой теоремы Ферма интересовали меня намного больше, чем скучные и примитивные подростки моего возраста.
Столь странное для молодой девушки увлечение математикой объяснялось очень просто: моя мать, некоторое время преподававшая в Московском Университете, ухитрилась купить кооперативную квартиру с доме, построенном специально для преподавателей Университета, и только на моём этаже обитало по меньшей мере с десяток математиков, большая часть которых была кандидатами или докторами наук.
Как я быстро убедилась, математики были самыми загадочными, ненормальными, и в то же время любопытными людьми на свете.
Чуть ли не каждый день к нам в гости забредал вдребадан пьяный, но жутко талантливый математик Алексей Андреевич, чтобы почитать нам свои новые произведения. Он был немыт, от него плохо пахло, и нередко у него была расстёгнута ширинка, но когда он читал мне свои статьи о сравнительном анализе квантовой физики и шаманских ритуалов Крайнего Севера, об энтропии и негентропии, об обратной перспективе в древнерусской живописи, или о греческой философии, моё сердце замирало от восторга.
Впервые я познакомилась с творчеством Алексея Андреевича в десять лет, и немедленно захотела стать такой же умной и эрудированной, как и он. Что же касалось его беспробудного пьянства и совершенно бомжовского вида, то и этому нашлось вполне приемлемое оправдание. Мне рассказали, что в сталинские времена его собственная невеста после какой-то глупой ссоры написала на него донос, и блестящий молодой математик на одиннадцать лет загремел на нары сибирских лагерей. После такой встряски немудрено было стать алкоголиком.
Но самой замечательной личностью нашего этажа была Лёлька, моя соседка слева. Она вытворяла самые невероятные вещи, вроде хождения в грязных кедах по потолку, чтобы подразнить соседку- кагэбэшницу, а в её малогабаритной двухкомнатной квартире тусовались знаменитые учёные, художники- абстракционисты, непризнанные поэты и просто бедные родственники из провинции.
Именно у Лёльки под драматический накал 'Страстей по Иоанну' Баха я познакомилась с Петей Шкваркиным, который меня и просветил насчёт пользы женской стервозности.
Петя Шкваркин был в два раза старше меня. Кроме того он был математиком, шизофреником и гомосексуалистом, то есть, с моей точки зрения, на редкость оригинальной и интересной личностью. Поскольку в советские времена гомосексуалисты ещё были редкостью, по крайней мере в тех кругах, где я вращалась, я чрезвычайно гордилась знакомством с ним.
Петя приходил ко мне каждый день, и мы разговаривали часами. Точнее, больше говорил он, а я, в основном, слушала. Даже это оказалось весьма сложной задачей, поскольку, как известно, мышление шизофреника, особенно обладающего широкой эрудицией, весьма специфично, и следить за его мыслью и совершенно неожиданными, непонятными и непредсказуемыми аналогиями и переходами с предмета на предмет было непросто. Общение со Шкваркиным я воспринимала, как упражнение, развивающее интеллект, хотя и уставала при этом, как рабочий овощебазы, разгрузивший десяток вагонов с арбузами. Однако иногда он, как не странно, говорил довольно дельные вещи.
— Мужчинам нравятся стервы, — заявил он однажды, — но только в том случае, если это аристократические стервы. В женщине должно чувствоваться почти демоническое достоинство, она должна уметь держаться, как королева, а её взгляд должен откровенно говорить мужчинам 'А пошли вы все!'
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Петя отвёл меня в Пушкинский музей и показал портрет красивой женщины в жемчужно-сером платье.
— Вот это настоящая аристократическая стерва! — сказал он. — Запомни её взгляд, почувствуй себя так, как чувствует она, и тогда успех тебе обеспечен! Ты не должна просто притворяться стервой, ты должна ощущать стервозность своей душой!
Я впилась взглядом в холодную красавицу. Она смотрела прямо на меня. Её глаза казались живыми. Они передавали мне что-то чуждое, непонятное и чётко не определённое. Чисто автоматически я выпрямилась, расправила плечи, слегка повернула голову, скопировав её позу, и в этот момент меня охватило странное чувство. Мне показалось, что часть её души переселилась в меня. Моё восприятие было не таким, как обычно. Моя поза, моё настроение, мой взгляд словно говорил всему миру: 'А пошли вы все!' Я сама стала совершенно обособленным миром. Я ощущала себя самодостаточной и прекрасной, как замкнувшая на себе даже собственное гравитационное поле нейтронная звезда. Впервые на эмоциональном уровне я поняла, что именно Шкваркин называл стервозностью. Это не были обычно подразумеваемые под этим словом свойственные многим прекрасным дамам скандальность и мелочность.
Аристократическая стервозность заключалась в нарциссическом противопоставлении себя миру и, соответственно, мужчинам. Именно поэтому налёт стервозности в красивой женщине чисто автоматически вызывал у мужчин с сильным характером интерес и азарт борьбы. Такую женщину надо было покорять, как вершину. Любовный союз с ней не позволял расслабляться. Он стимулировал и возбуждал, как ощущение опасности.
Чувствовать себя стервой мне совершенно не понравилось. Во-первых мне в принципе были антипатичны стервы, а, во вторых, в глубине души я считала мужчин, которым нравятся женщины стервозного типа, полными придурками и мазохистами.
Но, как ни странно, тактика, подсказанная шизофреником Петей, оказалась на редкость действенной, и я научилась легко распознавать мужчин, которые тащатся от стерв. На первых курсах университета, для тренировки оттачивая техники обольщения представителей сильного пола, я использовала тактику стервозности с неизменным эффектом, хотя и с лёгким отвращением.
Решительно, этот полёт превращается в 'вечер воспоминаний'!
— Эй, где вы? Вы меня слышите? — донёсся до меня голос Даунфолла.
— Что? — встрепенулась я. — Вы что-то сказали?
— У меня создалось впечатление, что вы пребываете в трансе, — усмехнулся американец.
— Я почти не сомкнула глаз этой ночью, — соврала я. — Так что не удивительно, что я сплю на ходу.
— А я-то подумал, что это мой взгляд вас загипнотизировал.
— Увы, — я пожала плечами. — Я совершенно не гипнабельна. Это было трагедией моей молодости. Я всегда мечтала под гипнозом за две недели в совершенстве овладеть английским языком, но ничего не получилось. На этот проклятый английский я угробила лучшие годы своей жизни.
— Но вы неплохо владеете им, — решил польстить мне Фрэнк.
— Вы тоже, — вернула комплимент я.
Даунфолл рассмеялся. Хорошо хоть чувство юмора у него есть.
— Я уже представился, — заметил он. — Может быть теперь и вы скажете, как вас зовут?
— Ирина Волкова.
— Ирина, — повторил он. — Кажется, это русское имя?
— Угадали, — сказала я.
— Так вы русская? — удивился он. — Вот бы не подумал! Впрочем, я никак не мог определить, откуда у вас такой акцент. И каким ветром вас занесло в туманную Лиму?
— Просто хочу посмотреть страну, — ответила я. — Самый обыкновенный, скучный и примитивный туризм.
В отверстие между кресел просунулась сонная мордочка разбуженной нашим разговором Аделы. От одного взгляда на Фрэнка её глаза вспыхнули, как лампочки новогодней гирлянды.
— Мы ищем золото Атауальпы! — радостно заявила она. — Кстати, в моих жилах течёт кровь последнего императора инков, так что я немножечко принцесса. А чем занимаетесь вы?
— Торговля недвижимостью, — сказал Даунфолл. — Так значит вы ищете золото Атауальпы? Вряд ли это можно назвать скучным и примитивным туризмом.
— Внимание! — произнёс голос из репродуктора. Ровно через пять минут наш самолёт пересечёт линию экватора. Из зимы вы перенесётесь в лето. Чтобы отпраздновать такое событие, наша авиакомпания предлагает вам на выбор вино или шампанское.
— Хорошо, что нас по такому случаю не собираются искупать в океане, — сонно проворчал Бобчик.
