Ангел тьмы

местами, я, как уже сказал, не слишком этим заморочился; однако сейчас, оглядываясь назад, я понимаю — то был первый признак куда более зловещих событий, тех, что в итоге привели к неожиданному и ужасному исходу дела. Сообрази я тогда — я или любой другой из нас, — что на самом деле стоит за этой переменой, получилось бы обойтись без всех этих страданий. Единственным, кто по логике вещей смог бы, пожалуй, верно истолковать это, был доктор, но он слишком сосредоточился на грядущем поединке с мистером Дэрроу, чтобы обращать внимание на такие, казалось бы, незначительные подробности.

Дав присягу ровно в половине третьего, доктор почти весь следующий час отвечал на вопросы мистера Пиктона о работе, проведенной с Кларой, после чего обсуждение перешло к оценке психического состояния Либби Хатч. Когда доктор только начал говорить, присяжные, как и зрители на галерке, вполне явственно склонялись к принятию его утверждений, что называется, скептически — но, как это часто и происходило при его появлениях в суде, он постепенно расположил к себе по меньшей мере часть из них своими четкими и полными сочувствия суждениями, особенно когда речь шла о Кларе. Ясно дав понять, что при обращении с девочкой он попросту следовал стандартной процедуре, принятой в подобных случаях, — и объяснив, с каким количеством аналогичных случаев уже имел дело, — доктор изобразил портрет очень смышленой, чувствительной девочки, чей ум был ужасно сбит с толку, но все же не поврежден событиями, случившимися вечером 31 мая 1894 года. Его описание Клары смягчило присяжных настолько, что они начали интересоваться подробностями его медицинской диагностики, вместо того чтобы отмахнуться от них. И пока он рассказывал, как дни напролет сидел и рисовал с ней, объясняя, что не пытался ни заставить девочку говорить, ни внушить ей какие бы то ни было слова, как только она наконец начала разговаривать, эти двенадцать мужчин становились все более и более восприимчивы — так что когда мистер Пиктон перешел к вопросам о Либби Хатч, они уже были готовы выслушать все, что доктор собирался сказать. Здесь не было никаких хитроумных манипуляций: просто когда доктор — при всем своем необычном облике, акценте и странной сути большей части его работы — заговаривал о детях, отношение его было столь честным и заботливым, что даже самые скептически настроенные не сомневались — он искренне беспокоится о благе своих юных подопечных.

Все вопросы мистера Пиктона о Либби Хатч были направлены на одну общую цель: показать, что эта женщина была расчетлива, а не безумна, и что она весьма поднаторела в использовании самых разных способов добиться своего. Доктор поведал о трех разных подходах, кои она испробовала, пытаясь вызвать его сочувствие: прикидывалась жертвой, искусительницей и, в итоге, гневной грубиянкой, — и объяснил, почему ни один из них не считается, пользуясь его словами, «патологическим» по природе. На самом деле то были методы, весьма широко используемые множеством разных женщин при попытках завладеть той или иной ситуацией — в особенности ситуацией с участием мужчин. На мгновение прикинувшись адвокатом дьявола, мистер Пиктон спросил, нельзя ли убийство женщиной своих детей в действительности считать частью одной из таких попыток — если попробовать рассмотреть его как старание получить больше власти над собственной жизнью и миром. Тут доктор пустился в долгое перечисление аналогичных случаев, которые он видел сам или читал о них — случаев, когда женщины в самом деле расправлялись со своими отпрысками, если эти самые дети стояли на пути к тому, что их матери почитали для себя первостатейными потребностями.

Частью этой беседы стал тщательный разбор хорошо известного всем нам случая: жизни и убийств Лидии Шерман, «Королевы отравителей». Доктор подметил некоторые чрезвычайно близкие черты этой убийцы и Либби Хатч: Лидия Шерман, пользуясь терминологией доктора, была «ни по темпераменту, ни по конституции не приспособлена ни к браку, ни к материнству», но это не останавливало ее все новую и новую охоту на мужей и произведение на свет детей. Когда дела шли совсем уж невыносимо — как всегда и происходило, учитывая ее личность, — она попросту убивала всю семью, вместо того, чтобы смириться с тем, что проблема, видимо, кроется в ней самой. Та же «динамика», сообщил доктор, управляла и поведением Либби: по каким-то причинам (тут он не преминул упомянуть, что Либби никогда не обсуждала с ним свое детство) обвиняемая просто не могла вынести разрыв между тем, что желала, и тем, что общество, по ее мнению, навязывало женщине. Своевольная, поглощенная личными желаниями и потребностями, Либби даже детям не могла позволить помешать своим планам; однако в то же время она испытывала отчаянную нужду в общественном признании себя достойной женщиной, заботливой матерью и любящей женой. С этой точки зрения странная история о призрачном негре на Чарлтон-роуд оказывалась не такой уж и необычной: лишь столь фантастическая выдумка могла выставить ее перед жителями городка героиней, а не женщиной, которая убила помешавших ей троих детей. Но во всем этом, подчеркнул доктор, не было ничего безумного: представители мужского пола очень часто отправляются за подобные преступления на виселицу, однако никто не предполагает у них сумасшествия.

Но нет ли различий между мужчинами и женщинами в этой связи, спросил мистер Пиктон. Только в глазах общества, отвечал доктор. Мир в целом не желает смириться с тем, что связь между матерью и ее детьми — кою большинство людей почитает единственными подлинно надежными кровными узами, — на самом деле бывает какой угодно, только не священной. Не позволив высказать вопросы, наверняка вертевшиеся в головах у присяжных, мистер Пиктон осведомился, почему же Либби попросту не бросила детей и не сбежала, дабы начать новую жизнь где-то еще, как поступали другие женщины. Неужели только деньги, которые она надеялась выручить из имущества мужа после смерти детей, довели ее до кровопролития? Эти вопросы намеренно позволяли доктору повторить основную мысль его показаний, вдолбить ее в мозги присяжным — и доктор воспользовался этой возможностью для удара. Даже сильнее жажды Либби к богатству, сообщил он, была страсть предстать перед миром хорошей матерью. Каждый человек, объяснил он, хочет верить — и хочет заставить поверить весь мир — в то, что он (или она) в состоянии исполнить самые основные жизненные функции. Это в особенности справедливо для женщин, взращенных в американском обществе: девочкам внушают (тут доктор процитировал мисс Говард, которая, в конце концов, и привела его к осознанию сего факта), что если они окажутся неспособны к продолжению рода, сей недостаток не исправить уже ничем. Либби Хатч особенно «прониклась» этим убеждением — вероятно, благодаря своей семье. Она просто неспособна была вынести обращение с собой как с человеком, который не может или не хочет должным образом заботиться о своих детях; ей казалось, что смерть их лучше, чем это позорное клеймо. Но, вмешался мистер Пиктон, такие мысли большинство людей сочтет безумием — и не безумие ли это в действительности, в какой- то мере? Нет, сказал доктор, это — нетерпимость. Да, нетерпимость мстительная и неистовая, но ее все же не относят пока — и, как он считает, никогда не будут относить — к психическим расстройствам.

Мы, конечно, уже не раз слышали все это за последние недели — но доктору с мистером Пиктоном удалось влить в сии дебаты достаточно новой крови, так что диалог захватил даже нас. Эффект, произведенный им на присяжных, судя по их виду, был еще сильнее — и, полагаю, именно поэтому мистер Дэрроу сразу взял быка за рога, лишь только мистер Пиктон сел.

— Доктор Крайцлер, — сказал он, подходя к свидетельскому месту с суровостью на лице, — верно ли, что вы с вашими компаньонами недавно пытались доказать виновность ответчицы в необъяснимой смерти ряда детей в Нью-Йорке?

Мистеру Пиктону даже вставать не потребовалось: прежде чем он успел выразить протест, судья Браун грохнул своим молотком, утихомиривая громкие пересуды, которые этот вопрос породил на обоих галереях и скамье присяжных.

— Мистер Дэрроу! — заорал он. — С меня хватит подобных безответственных вопросов — от обеих сторон! Вы и мистер Пиктон — оба в мой кабинет, немедленно! — Судья встал и обратился к присяжным: — А вы, джентльмены, игнорируете этот последний вопрос, который будет исключен из протокола! — Вновь повернувшись, он посмотрел на доктора: — Свидетель может сойти с места — но вы по-прежнему будете под присягой, доктор, когда мы вскорости вернемся. Пойдемте, джентльмены!

Судья Браун — с такой скоростью, что показался попросту мазком чернил, — выскочил через заднюю дверь зала суда, за ним быстро проследовали мистер Дэрроу и мистер Пиктон. Едва они вышли, толпа забурлила оживленными пересудами. Доктор, не желая показаться шокированным, медленно встал и подошел к нашим местам.

— Ну, доктор, — сказал Люциус, — вот теперь, полагаю, начнется настоящий процесс.