Но, увы, не тебе и не матери даже любимой
не удалось натянуть лук его темных бровей.
Нет, не тобою, о девушка, нет, не тобою
губы его изогнуты в мощном движенье.
Думаешь, вправду летящая эта походка
так его потрясла, шагов твоих ветер?
Сердце его ты спугнула, но ужас древнее
он испытал, впервые к тебе прикоснувшись.
Как ни зови, но его из тьмы не дозваться —
пусть даже рад он уйти. С каким облегченьем
вжился он в сердце твое, как бы вновь зачинаясь.
Где же зачатье его?
Мать, ты его зачала, он в тебе стал малюткой;
новым он был для тебя, и ты заставляла
мир ласкать его глаз, отводила чужое.
Ах, эти годы прошли, когда стройною тенью
ты заслоняла пред ним хаос, царящий вокруг.
Многое скрыть ты смогла: комнаты мрак
непонятный
в благостный был обращен, сердцем смогла ты
очеловечить пространство суровых ночей.
Нет, не во тьму, нет, в твою светлую близость
ты придвигала свечу, сиявшую дружбой.
Если в углу заскрипит, ты ему объясняла
все — будто знала давно, где половицы скрипят…
Он же слушал тебя и смягчался. Всего добивалась
ты своим нежным усильем; скрывалось за шкафом,
в плащ завернувшись, грядущее. В складках
портьеры
спрятаны были судьбы ужас, и тьма, и тревога.
Сам он, утешенный, тихо смежая ресницы,
сладость сна предвкушал и был в окруженье
нежной заботы твоей, как за легкой завесой,
и защищенным казался… Внутри же
кто защитит его? Прошлое в нем восставало.
Ах, не могло быть спасенья ему: в сновиденья,
как в лихорадку, в глухое, дремотное он
погружался,
он — этот новый, стыдливый, как был он опутан
темных событий и тайн вширь раскинутой сетью,
стаей причудливых форм, слившихся в зверском
обличье,
льнувших к нему. А он, им отдавшись, любил их.
Дикость свою он любил, внутренний мир свой,
эту дремучесть свою, где на обломках скалистых
высилось юное сердце. Любил. Но отринул —
вдаль, за пределы истоков своих проникая,
где и рожденье его уж забыто. С любовью
он углублялся в древнюю кровь, в те ущелья,
где лежало ужасное, предками сытое. Хитрым
взглядом оно подмигнуло, его узнавая.
Право, оно улыбалось… Не часто
ты ему нежно так, мать, улыбалась. И как же
не полюбить за улыбку? Раньше твоей ведь
эта возникла любовь, — когда ты носила ребенка,
было оно вместе с ним в живительной влаге.
Видишь ли, мы не способны любить, повинуясь
зову весны, как цветы, — нет, мы любим,
соком питаясь из недр первобытных. О, знай же,
девушка: любим в себе мы не то, что единожды
будет,
но что вечно в нас бродит; не это дитя,
любим мы предков — обломки тех скал,
что в недрах у нас залегли; любим иссохшее лоно
многих тех матерей; и безмолвье
облачной местности, тусклой, где судьбы таятся:
все это, девушка, было и прежде тебя.
Ты же, не ведая, вызвала к жизни
прошлое в любящем. Древние хаосы чувства
всплыли наверх из существ отошедших. Что за
женщины злобой зажглись к тебе. Ярость мужскую
в жилах его распалила ты. Мертвые дети
вдруг потянулись к тебе… Тише, о, тише,
будь же ласкова с ним, будь с ним добра и ровна,
в сад его уведи и дай ему ночи
преобладанье…
Утешь его…
Перевод Т. Сильман
Из сборника «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»
I
И дерево себя перерастало.
Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.
В молчанье было новое начало,
лесистый пробуждающее дол.
Спешили звери из дремучей дали,
