вроде бы он споспешествовал возникновению новой металлургии, а на поверку поощрял, да и продолжает поощрять расточительство, и лишь симпатия к безмерным дарованиям инженера Готовцева удерживает его действия в рамках компромисса. Антон заявил директору, что он до предела угнетен его притворством, и Самбурьев на жесткой ноте, напоминавшей металлическую твердость огненной струи, извергающейся из плазмотрона, крикнул:
— Ты понимаешь, что такое план?! Я делаю план. Меня интересует только план. И больше ничего.
— Общеизвестны ваши интересы, — снизив голос до вертляво-злого шепота, сказал Антон.
Он понимал, что за его дерзостью последует коварство Самбурьева.
Вскоре в лабораторию явилась комиссия.
Дальнейшая собственная деятельность рисовалась Антону в мрачном свете. Конечно, Самбурьев назначил проверку, чтобы свалить его, Готовцева. Едва комиссия завершила работу, на общем партийном собрании заводской лаборатории был поставлен отчет Антона.
Все вышло иначе, чем ожидал Антон: комиссия одобрила деятельность лаборатории, а собрание поддержало ее. И все-таки прежняя работа для лаборатории оказалась невозможной: росло количество «боковых» заданий. Теперь персонал лаборатории, напрочь оторванный от главного дела, всего лишь уповал на то, что когда-нибудь, разгрузившись, построит свою неслыханную печь.
Однажды, получив очередное задание для плана, Антон вдруг осознал, что нет больше лаборатории прямого восстановления железа и навряд ли она будет, покуда правит Самбурьев. В этом состоянии, без надежд, приглашенный в Желтые Кувшинки, чтобы проконсультировать металлургов завода «Двигатель», он принял предложение Марата Касьянова о переезде. Кое-кого из ведущих сотрудников лаборатории Антон перетащил в Желтые Кувшинки. Здесь, как гордо он шутил, Касьянов отвел ему обособленную территорию, где их согласными усилиями и возник цех экспериментальной металлургии.
По дороге с аэродрома, на миг прервав воспоминания, Антон предложил поехать к нему в цех. На моем месте всякий другой человек мог бы посмурнеть: перелет не из ближних, да еще в хвосте, успеешь проголодаться, очуметь от гула и поваживаний, а тебя, не отдохнувшую, не устроившуюся в гостиницу, мечтающую о горячем курином бульоне, о чашечке кофе, сваренного по-турецки, о лангете, прожаренном с провинциальной добротностью, с ходу намереваются уволочь на завод. Я усмехнулась и весело подумала б том, что в Антоне, будто шестерни в редукторе, превосходно взаимодействуют осатанелый производственный романтизм и практичность, воспитанная снабженческими качками. Раньше, то бишь после женитьбы на Вере Чугуновой, он всегда о т н о в и д о н о в и был обеспечен вареньями, компотами, соленостями, картошкой, морковью и редькой: вместе с женой, Палахой, детьми усердно, ухаживал за садом и огородом, которые находились за городом, на земле, нарезанной доменному цеху.
Не отвечая на его предложение, я спросила Антона, занимается ли он здесь фруктом-овощью.
— Прострация.
— Слишком неопределенно.
— Утрата стимулов.
— Маршал Тош, ты что-то хочешь утаить?
— Силюсь утаить. И, не серчай, утаю.
— Гостиница у вас как?
— Бесподобная! Результат счастливых и горьких обстоятельств. Областной архитектор взбунтовался. Талантище, имеет собственный проект миллионного полиса! А деятельность сводится к контролю за возведением гражданских зданий по проектам, утвержденным Госстроем. Взбунтовался: прозябание, серятина, уеду. Парню бы тягаться с Оскаром Нимейером, а он творил для себя. Спасался тем, что писал акварелью. В Союз художников приняли, альбом издали. Взбунтовался, чемоданы упаковал, но повезло! Приехал руководитель из самых верхних, и течение дел в крае убыстрилось, по большей части в Желтых Кувшинках. Государство подбросило средств. И возникла у нас оригинальная гостиница. Снаружи — деревянная отделка в сочетании со сталью, чугуном, биметаллами. Оформление — чеканка, резьба, росписи под Палех. Но в гостиницу ты не меть! Нечего денежки транжирить. У меня квартира пустует.
— Не могу. Приехала по сложному делу. Кроме того, независимость в командировке — милое дело. Кстати, где семья?
— Каникулы.
— Щекотливое приглашение.
— Продиктованное исконным российским гостеприимством.
— Ну уж, ну уж?
— Стараюсь поддерживать связь времен.
— Хитрец.
— Простак.
— Ты — простак?! Ты вероломный и опасный человек, Антон Готовцев.
— Вольно? тебе судить по собственному разумению.
— Прежде всего по горькому опыту.
— Как тогда мой опыт определить.
— Это твоя тайна. Вероятно, такая, которую ты дотла выжег из памяти?
— Эх, Инка...
— Аппарат этот... бьет пламенем в три тысячи градусов?
— Плазмотрон.
— Им выжег.
— Зачем же мне выжигать, да еще дотла, самое чудесное?
— Маршал Тош, в женской природе доверчивость.
— И в мужской.
— Ну уж, ну уж! Мы чумеем от неискренних заверений, таем даже от фальшивых комплиментов. У меня, Маршал Тош, пора легковерия в прошлом.
— Инк, я научился дерзить.
— Разрешаю.
— Без обиды?
— Ладно.
— Скажи: может ли притворство, впрочем, хитроумие, совмещаться с легковерием?
— Любое высокое свойство может совмещаться со всяким низменным свойством.
— А гений и злодейство?
— И гений и злодейство. Но твой вопросительный намек, будто я хитроумна, потому-де исключается во мне легковерность, отвергаю.
— Забираю вопросительный намек обратно.
— Зря отпирался, что хитрец.
— Инк, если не ко мне, тогда поедем к леди Касьяновой.
— Почему «леди»? Она что...
— Сказано с трепетом в сердце и для пущей важности.
— И с иронией.
— Для точности: с легкой иронической снисходительностью. Она у нас знаток изящных искусств. Упаси тебя Саваоф спутать рококо с барокко, импрессионизм с постимпрессионизмом, горельеф с барельефом, линогравюру с монотипией! Твой просвещенный собеседник и то опростоволосился перед ней. Я малость подозревал о существовании художника Питера Брейгеля Мужицкого, но не слыхивал о Питере Брейгеле Бархатном. Очень я был устыжен. Поберегись.
— Любите вы, ученые техспецы, запанибрата относиться к искусству. Оно, по-вашему, пережиток детского возраста человечества.
— Художники мыслят образами, аналогами, что суть детство познания. Абстракция — зрелость. То, что определяют как абстрактную живопись, в основе своей — образная запись ощущений, пульсация чувств, того, следовательно, что является первой ступенью сознания, точнее, предсознанием.
— А я думаю иначе: образ и абстракция, чувствование и мысль равновелики, пожалуй, неотделимы. Ход
