Касьянов, Самохин, Ергольский, дама с бомбоносным бюстом понесли Булейку к «Москвичу».
Из «Москвича» вышли дочь и жена Ергольского, сели в автобус. Самохин откровенно залюбовался дочерью Ергольского.
— Вы, товарищ главный металлург, оказывается, бракодел. У меня трое, и все сыновья.
— Ты бы меньше пил да бахвалился.
— Так уж и нельзя выпить русскому человеку.
Ергольский осторожно вел «Москвич». Булейко сердито бредил:
— Не трогайте машину. По детальке годами собирали. Производственные налетчики — вся вам хар... Вся вам хар...
Как только Булейко замолчал, заговорил Ергольский:
— Будучи вашим непосредственным начальником, теряюсь... Каким образом скрыть ваши прыжки? Куда ни шло, если бы вместо разливщика был начальник, скажем, механического цеха, как говорится, свой брат. Вы призваны воспитывать рабочих. Выпили, взялись лихачить...
— Скрывать ничего не надо. Призовут к ответу — буду отвечать. Второе: не пил с ними. Я трезв.
— Тогда чем вы объясните безрассудство?
— Импульсивностью. Отчаянием. Тем, что я, как и всякий человек, не только разумное существо, но и бессознательное, эмоциональное, рефлекторное.
— Нелепо слышать от интеллигента.
— Простите, шеф, почему вы, тоже интеллигент, молчали, когда готовился безрассудный слом литейной установки? И почему не выразили своего отношения?..
— Все совершалось под эгидой главного инженера. Он осуществляет техническую политику.
— Политику делать паралитика. Булейко в бреду и то правильно заклеймил эту политику.
— Грубо. Без учета всех сложностей проблемы и нюансов. После техникума работал в конструкторском бюро. Посылают старшего конструктора и меня на аглофабрику, дабы вникли во все стадии производства агломерата и подготовили соображения, где что автоматизировать и и механизировать. Посылая, рекомендовали не говорить о цели нашей работы. Мы недоумевать. Через полмесяца в помещении рудодробилки грохнулась около нас глыба железняка весом этак в центнер. И мы поняли, что нам надо убираться. Для начала попугали. Не уберемся — прямо на нас железнячок сбросят.
— Было лет двадцать тому назад?
— Проблема существует.
— Я не отрицаю. Более того, она раскустилась и широко распустила корневую систему. Следовательно, ею надо заниматься. Думаете: устранивши установку, вы нейтрализовали противоречие?
— Вы нападаете на меня, чтобы я устрашился и предал забвению прыжки. Неблагородно, Марат Денисович.
Кабинет следователя.
Перетятькин, держа темные очки за оглобельки, рассматривает свое отражение в одном из стекол.
Следователь поднимается из-за стола, встает за спиной Перетятькина.
— Теперь, благодаря вашей тени, меня видно в обоих стеклах.
— Придуриваетесь, Перетятькин. Не пришлось бы горько каяться.
— Я невинный, потому не могу относиться к допросу серьезно.
— По фактам вы не невинны. Ваше действие, поскольку вы не объясняете мотива, по какому вопросу хотели обратиться к главному инженеру, можно оценивать как попытку нападения на должностное лицо, в лучшем случае — как хулиганство.
— Повторяю: по какому вопросу — объясню только товарищу Мезенцеву.
— Сейчас наберу квартиру Мезенцева и, пожалуйста, объясняйтесь.
— Телефон исключается. Отвезите к нему, оставьте с глазу на глаз.
— Навряд ли Игнатий Мануйлович согласится.
— Скажите ему: касаемо работы.
— Работа — дело государственное. И я стою на страже интересов государства.
— С глазу на глаз.
Следователь мрачно смотрит на Перетятькина, выходит из кабинета.
Коридор упирается в толстую от обивки дверь. На двери табличка: «Начальник райотдела».
Через приемную, в которой печатает на машинке парень в льняном летнем костюме, следователь проходит в кабинет начальника милиции майора Терских.
Терских говорит по телефону. Сияет лицом. В минуту, когда следователь встает у окна, чтобы подождать, Терских с успокоительной интонацией просит своего собеседника:
— Повтори название коньяка.
Спальня в квартире Мезенцева. По диагонали на сдвоенных кроватях лежит на спине Игнатий Мануйлович Мезенцев. Он видит себя в трельяже.
— Коньяк называется «Камю», — вкусно произносит Мезенцев в белую трубку. — Был писатель Камю, лауреат Нобелевской премии. Но он не имеет отношения к коньячной фирме.
Т е р с к и х. Произведения Камю превосходные! Если и коньяк таков, непременно подъеду.
М е з е н ц е в. Кроме тебя, подскочит Щекочихин.
Т е р с к и х
М е з е н ц е в. Первый секретарь. Давно пора, шериф, знать моих приятелей.
Т е р с к и х. Знаю, господин технократ. Служба обязывает быть начеку.
Рядом с Мезенцевым лежит синтетический медведь. Мезенцев берет медведя за ухо, наклоняет к телефонной трубке.
Раздается звук, напоминающий нечто среднее между блеянием и рычанием.
Т е р с к и х. Чего твой медведь кочевряжится?
М е з е н ц е в. Мишка недоволен, что ты охраняешь себя от дружбы с торговыми работниками. Закон преступить может любой человек.
Т е р с к и х. Ты не можешь.
М е з е н ц е в. Ты да я, да еще кое-кто — мы не в счет.
Т е р с к и х. Игнатий Мануйлович, погоди.
Зажав микрофон трубки, обращается к следователю:
— Раскололся?
— Требует встречи с Мезенцевым.
Т е р с к и х. Игнатий Мануйлович, поговори с Перетятькиным. Доставят к тебе в коттедж. Безопасность гарантирую.
М е з е н ц е в. В литейном цехе не совсем здоровая атмосфера. Перетятькин, вероятно, подогрелся винными парами и шаляй-валяйством. Отпусти домой.
Т е р с к и х. Дело мутноватое. Прокурор нас не одобрит.
М е з е н ц е в. Отпусти. Давай, шериф, ко мне. Мальчишник — вещь исключительная.
Столовая в особняке Мезенцева. Стол накрыт на три персоны. Сидя в кресле, Терских листает иллюстрированный журнал. Щекочихин идет вдоль горки с посудой. Его привлекает хрустальный ковчег в золотой оправе, чайный сервиз, расписанный под пермский з в е р и н ы й с т и л ь, блюдо, на котором изображены рыцари на конях, с копьями, приготовившиеся к поединку.
Щ е к о ч и х и н. Терских, явно ты на меня ополчишься. Иногда непомерно обидно, что нельзя сразиться на поединке.
Т е р с к и х. Все определяют побуждения и ситуация. Когда личность оказывается беззащитной перед несправедливостью, исходящей от какого-нибудь типа, наделенного хорошо забронированным положением, я тоже думаю: была бы у нее возможность защищать честь на дуэли — вот бы было спасенье. Лучше умереть от пули, чем от невозможности доказать собственную невинность.
