Едва Наталья выключила магнитофон, Дардыкин повторил концовку «Серебристого вальса»:
— Скажи мне: зачем мы и кто мы?
Было похоже, что эти слова вызвали у него чувство растерянного любопытства.
— Вам что-то не очень понятно? — спросила его Наталья.
— Я обнаружил незадачливость моего сознания. С той поры, как повзрослел, не додумался задаться вопросом: «Зачем мы и кто мы?» Казалось бы, что ясно... Вместе с тем мир меняется и мы меняемся, и надо определять свою сущность на новом этапе и уточнять координаты.
— Большие вопросы сопровождают жизнь мыслителей.
— До мыслителей мне далеко. Для самосознания... Я силюсь понять, почему проходит любовь, почему она утрачивает ценность в памяти того, кто разлюбил, и почему чувство неблагодарности сильней благодарности?
— Все течет...
— ...все изменяется?
— ...все повторяется.
— У меня и так голова кругом идет. Не запутывайте.
— А вы понимаете, с какой целью заходите сюда?
— Скоротать одиночество. Ваше тоже.
— Меня одиночество не гнетет.
— Не заходить? Не могу.
— Цель у вас есть.
— Не определял цель.
— Порочность мужчин для меня не секрет.
— Мы не стерня на поле. Мы разные.
— Могли бы вы сегодня остаться?
— У вас?
— Миленький мальчик. Разжевать надо.
— Остаюсь.
— Не долго же, Валентин Георгиевич, вы запирались.
— Любовь развивает безволие.
— При чем тут любовь?
— Любовь моя к вам, Наташа. Настигла еще до вашего замужества.
— Как?
— Неутешительная любовь.
— Кроме Касьянова, никого не вижу из мужчин на земле.
— Был и у меня период... Кроме жены, я никого не видел на земле.
— У меня он навряд ли кончится.
— Возможность перемен — закон человеческого существования.
— Неизменность — другой закон человеческого существования. Вот вам и два плеча единого балансира. Теперь шагайте домой, Валентин Георгиевич. Спирт мы пить не будем.
Помещение без окон. Скамьи, сваренные из листовой стали. Здесь обычно проводятся сменно- встречные собрания рабочих и инженерно-технических сотрудников литейного цеха. Сюда, собираясь вступить в должность начальника, заглядывал Касьянов через глазок в стальной двери.
Теперь в глазок засматривает Щекочихин.
Он видит со спин рабочих, работниц, начальство цеха.
К а с ь я н о в. Производственные вопросы исчерпаны, но я хотел бы задержать ваше внимание на своем срыве. Я коммунист и состою в профсоюзе, но пока что не перевелся на учет.
Ж е р е л о. Вот так-то! Должность отхватил...
Л а л е в и ч. Жерело, погоди шутить.
В помещение заходит Щекочихин. Пытается шагать бесшумно. Поворачиваются головы. Шепоток:
— Кадр Кадрыч.
Прессовщица Анька Рымарева сдвигает своих товарок, хлопает ладошкой по скамье, приглашая Щекочихина. Он, благодарный, садится.
К а с ь я н о в. Все ли знают, почему оказался в больнице разливщик Булейко?
С а м о х и н. Наверняка.
Ж е р е л о. Я зубоскал. Меня бьют. Булейко лихач. Его оперируют.
Л а л е в и ч. Не все знают, Марат Денисович.
К а с ь я н о в. Хочу покаяться...
Ж е р е л о. Что-то новое в истории машиностроения.
К а с ь я н о в. Вероятно.
Ж е р е л о. Не в духе современных... Это самое...
К а с ь я н о в. Покаяться хочу по внутренней необходимости.
А н ь к а. Не хитришь, начальник?
К а с ь я н о в. Расчета нет. В моих принципах поступать без лукавства и хитростей. Мы с Булейкой взялись на прошлой неделе тягаться в прыжках с трамплина на мотоцикле.
Ж е р е л о. Новый вид спорта. Торопитесь запатентовать.
К а с ь я н о в. Булейко и раньше прыгал.
С а м о х и н. Я прыгал с ним в паре. В тот раз я заробел. Тут подошел Марат Денисович. Ну и поддержал Булейкин азарт.
Ж е р е л о. Трамплин высокий?
С а м о х и н. Метра два.
Ж е р е л о. Фу, если б двадцать метров! Ничего не нахожу предосудительного. Лыжники ломают конструкции? Ломают. Не считается предосудительным?
К а с ь я н о в. Люди, я не собираюсь произносить покаянной речи, но я и не нуждаюсь в снисходительности. На суде собственной совести я признал себя виновным в том, что легкодумно присоединился к сорвиголовой затее, и в том, что не помешал ей. Я позволил себе в тот день впасть в мерихлюндию. Литейную машину разрушили. Несмотря на это, шаг постыдный.
Ж е р е л о. Есть у мужика совесть!
А н ь к а. Прознаете про его совесть, когда утвердится в должности.
С а м о х и н. Откуда такая? Подозрение-то зачем?
А н ь к а. Из соседнего цеха. Уши всегда развесим.
Ж е р е л о. Ты, Самохин, помалкивай.
С а м о х и н. А чё я?
А н ь к а. Рыльце не то что в пуху — в отпечатках гусиных лап.
Смех. Галдеж. Согласие и протесты.
Установилась тишина. Лалевич закруглил происходившее:
— Заявление начальника цеха считаю принятым к сведению.
Помещение опустело. Остались в нем лишь Касьянов и Щекочихин. Они сидят на прежних местах.
Касьянов продолжает переживать свое покаяние и потому не обращает внимания на Щекочихина.
Щекочихин пытливо посматривает на него.
Подходит он к Касьянову, посмеиваясь.
— Сижу я и гадаю: искренне человек говорит или вокруг пальца обводит коллектив?
— Вы из цыган?
— Разве похож?
— Гадаете.
