одна, две, или может быть четыре русских литературы? Я уверен. что любое разделение такого рода — фальшиво. Идеологическими ли мотивами оно продиктовано, или зудом теоретического новаторства это всё равно досужие выдумки: грани между самиздатом, тамиздатом, официальной литературой и проскакивавшей по недосмотру, проходило через творчество одного поэта, и порой даже резало на части одно стихотворение! Взаимопереходы официальной литературы, тамиздата и самиздата учету не поддаются.
Итак книга состоит из четырех главных частей: «Последние из могикан». «Пропавшее поколение», «Медный век» и «Тайная свобода».
В книге была ранее отдельная глава о некоторых интересных поэ-переводчиках, но это теперь достойно отдельной книги
ПРИМЕЧАНИЕ
Из числа поэтов, доживших до рассматриваемого периода, в книгу не вошли очерки творчества А. Ахматовой и Б. Пастернака. Об этих поэтах написано множество обстоятельных работ и короткие очерки, из каких состоит эта книга, едва ли что могли бы добавить.
Кроме того, само отсутствие в книге того или иного имени не говорит о худшем отношении автора к тому или иному поэту. Так например о Леониде Мартынове я не писал, хотя этого поэта люблю и считаю одним из самых крупных в русском ХХ веке… А такое явление как Н.Заболоцкий требует пространной полемики с его апологетами (по моему же мнению, после первой книжки 'Столбцы' и поэмы 'Торжество земледелия' поэт кончился. А после лагерей начался новый, советский очень сервильный Заболоцкий, ничем не отличавшийся от всех других сочинителей виршей о Ленине и прочем обязательном (Это если даже забыть о «Горийской симфонии»)…
При всем желании полноты, объем книги ограничивает и количество поэтов, о которых хотелось бы написать. Но поэзия безгранична…
Василий БЕТАКИ, 1986 — 2009
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Последние из могикан
1. ИСКАТЕЛЬ ПОЛДНЯ ВЕЧЕРОМ (Илья Эренбург)
Оценить искренность литературной личности легче по стихам, чем по прозе. Ложь в прозе не так различима. Ложь в лирике — невозможна и выдает с головой.
Если проза Ильи Эренбурга повергает в сомнения — то его поэзия, резко распадающаяся на стихи взлетов и стихи падений, сразу обнаруживает, когда это истинное самовыражение, а когда 'ум с сердцем не в ладу'. Но понять этого поэта всерьез я смог только в Париже. И если руководствоваться гётевскими словами: 'захотел понять поэта — так иди в страну поэта' — останется прийти к выводу довольно парадоксальному, что Илья Эренбург — французский поэт, писавший на русском языке.
Во-первых отчетливо видно: как только он пытается быть русским поэтом в большей степени, чем ему это дано музами, так выходят не стихи, а поверхностная стилизация:
'На болоте стоит Москва, терпит,
приобщиться хочет лютой смерти. Надо, как в Чистый Четверг, выстоять.
Уже кричат петухи голосистые.'
Строки эти из ранних его стихов о Пугачеве, похожи на матрешку из сувенирного магазина — так много в этих четырёх строках 'русского', что словесная ткань стиха становится неорганичной от перегрузки. Искусственность подавляет. И если поэта кидало от таких строк к совсем иным, хотя в том же ритме, но производящем впечатление уже не русского райка, а европейского, модного тогда верлибра, то нужно ли лучшее доказательство тому?
'На закате было особенно душно.
Приходили оловянные солдатики и стреляли из маленьких пушек.
Старший цедил какую-то штуку, дымила трубка… '
В контексте Аполлинера или Жамма эти строки находят точный адрес пространственный и временной: Франция. Первая мировая война. Более того — перед нами типичный человек 'потерянного поколения', один из привычных для нас героев Хемингуэя, а может даже и Ремарка…
'Над Парижем грусть. Вечер долгий.
Улицу зовут «ищу полдень»'.
Такая улица действительно есть. Её название — 'Сherche-Midi' — начало поговорки, буквальный перевод которой — 'искать полдень в два часа дня', а значит она примерно 'искать не то и не там'. И вся поэзия Эренбурга, потерявшего не только полдень своего мира, своего поколения, которое и само-то 'потерянное', но потерявшего и свою страну породившую его поэтическую стихию, — эта его поэзия очень рано была поставлена перед выбором: либо, не став русским поэтом, стать советским, либо остаться французским поэтом
…Поэт выбрал первое. Выбрал по велению сердца., не вдумавшись в себя. Порыв романтики мировых катаклизмов — короткий и неглубокий — поддерживал в себе потом самогипнозом. И потому — чем далее, тем больше лгал себе. Уже в 1921 году он сделал этот выбор. И уйдя из французской культуры, в русскую так и не вошел, ибо не к ней шел, а к «советской». К безнационально-безликой. И первым шагом для этого было, естественно, предательство своего таланта. И удовольствовался он ролью винтика, пафосом этой роли, пафосом чьих-то, как ему казалось, великих дел, в чём и признался себе и читателям.
'Я не трубач. Труба. Дуй, время.
Дано им — верить, мне — звенеть,
Услышат все, но кто оценит,
Что плакать может даже медь?
Он в серый день припал и дунул –
И и безудержно завыл,
Простой закат назвал кануном
И скуку мукой подменил.'
Это стихи ещё 1921 года. Уже в то время Эренбург осознает, что не тот путь выбрал, но обратно дороги уже не видит, и остается ему быть трубой чужой идеологии, и лишь в слабых попытках может он — и лет сорок будет еще — пытаться примирить непримиримое, и гипнотически уверять себя, что выбрал
