– А нас, выходит, бросишь? – Полина подошла, положила ладонь Моне Цимесу на предплечье. – Как мы без тебя? Ты ведь наш… – Полина замялась и смолкла.
– Талисман, – подсказал Краснов.
– Да. Наш с Николя талисман.
Моня засопел, нахмурился.
– В Париже евреи есть? – спросил он, глядя в сторону.
– Евреи? Есть, конечно, евреи везде есть.
– Ну, тогда ладно.
Яна Дубинянская
У лазурных скал
Рассказ
– Рози, Бланш! – кричит маркиза. – Не убегайте! Туда нельзя!
Розовое платьице мелькает вдали ярким пятнышком, похожим на бабочку. Голубого почти не видно на фоне моря и скал.
– А почему нельзя? – спрашивает Реми. – Там нет ничего страшного. Дорожка, лестница, а потом смотровая площадка.
У него вьющиеся рыжеватые волосы до плеч и, наверное, слишком белая кожа. Сейчас она ярко- малиновая, и кончик носа уже начал облезать. Реми – музыкант, и он еще очень, очень молод.
– Вы еще очень молоды, Реми. Вот будут у вас дети…
– И с ними же гувернантка. Не волнуйтесь так, маркиза.
– Ах, Реми, они у меня такие шалуньи!
– Идемте на площадку. Оттуда открывается прекрасный вид.
На нем модная в этом сезоне сорочка-сетка, сквозь которую пробиваются рыжие завитки на юношеской груди, тоже сильно опаленной солнцем. На шее висят несколько шнурков: мобилка, бэйдж, какой-то странный металлический амулет – и еще рожок, на котором Реми играет по вечерам в ресторане «Л'азур», где она обычно ужинает. Странно, думает маркиза, почему меня так волнует этот рожок.
Они всходят на смотровую площадку. Впереди и вокруг опрокидывается перевернутым куполом кобальтовое море, окаймленное лазурными скалами. По берегу стоят в дозоре бесконечные кипарисы, раскидывают ветви широкие кедры, ярко цветут олеандры и сдержанно – магнолии. Из моря гордо выступают знаменитые здешние скалы, изображенные на всех рекламных проспектах, – Лазурные братья. Середину бухты обозначает маленькой точкой чья-то белая яхта.
Близняшки уже здесь, и, конечно, пока гувернантка что-то объясняет Рози, Бланш успела влезть на парапет и бросает вниз кипарисовые шишки. Маркиза подходит ближе, обнимает узкие плечики. Удовлетворенно отмечает в который раз: девочки – вылитая она в детстве. Ничего общего с мужем.
Он, разумеется, не смог приехать. Столько дел на фирме, и ни в чем нельзя довериться управляющему. Маркиза давно привыкла.
– Реми, – говорит небрежно, через плечо. – А почему бы вам не сыграть мне что-нибудь на обратном пути? На вашем рожке?
Профессор Арно дю Лис – фанат Лазурных скал. Вот уже сорок лет он не ездит отдыхать никуда больше.
Конечно, Лазурные скалы теперь не те, что раньше. Один отель-гигант на берегу – преступление, ради него вырубили и залили бетоном полкилометра лесистого побережья, и жуков– монахов профессор с тех пор в этих местах не видел. А ведь еще понастроили массу мелких пансионатов и отельчиков, ресторанов и кафе, закатали и выложили плиткой широкую набережную на месте когдатошней скальной тропы. В сквозном гроте между бухтами стоит теперь чугунная решетка – после того, как там какому-то идиоту упал на голову камень, – и ничего, туристам нравится. Ведутся даже разговоры о том, чтобы соединить мостом Лазурных братьев и на одном из них, на старшем, построить ресторан. Профессор организовал сбор подписей под петицией в защиту скал; правда, толку с нее.
Профессор идет по осыпающейся тропе, опасной и мало кому известной здесь. Далеко внизу – ровные белые дорожки, ступеньки, смотровая площадка. Там какие-то люди, немного, трое взрослых и двое детей. Единственное, что радует профессора: по нынешним временам Лазурные скалы стали очень дороги, сюда ездит только состоятельная публика. Страшно подумать, что будет, если здесь начнут строить жилье эконом-класса.
Арно дю Лис наводит бинокль. Женщина в белом забирает с площадки двух маленьких девочек, одна из них упирается у парапета, но затем отлепляется от перил и мчится по дорожке наперегонки с сестрой. Двое, мужчина и женщина, отстают. Мужчина подносит к губам какой-то музыкальный инструмент, и профессор узнает: этот парень как-то выходил из дорогого ресторана и еще показался знакомым. Кажется, он играет там на рожке. Дамы любят местную экзотику.
Музыки, понятно, не слышно.
Женская фигура, идущая рядом, вдруг приостанавливается, теряет равновесие, взмахивает руками и, будто подсеченная в коленях, падает на белый песок.
Сверху она выглядит очень красиво. Профессор опускает бинокль и проводит ладонью по горячей бронзе своего гладкого черепа.
Это же «Лунная соната», разочарованно думает маркиза. Обещал сыграть что-то свое, а сам играет «Лунную сонату». Или, может быть, просто такое вступление, похожее, с вариациями?
Рожок у губ Реми ритмично двигается вверх и вниз. Волнует, возбуждает.
Внезапно Лазурные скалы впереди становятся нестерпимо– синими, искры на море безжалостно слепят глаза.
Боже мой, что я здесь делаю? Зачем я здесь вообще?
Прокручиваются в хороводе ряды кипарисов, и зубцы Лазурных скал, как птицы, взмывают в небо.
– Я врач. Пропустите меня.
На женщине большие зеркальные очки, никто не догадался их с нее снять. Профессор снимает сам: ее глаза полузакрыты, подрагивают веки, подведенные водостойкой косметикой. Ухоженная женщина, у которой еще много лет не будет возраста. Они здесь все такие.
Рядом жмутся друг к дружке две одинаковые девочки в розовом и голубом одинаковых платьицах. Одна беззвучно плачет.
– Уведите детей.
Профессору подчиняются. В маловажных вещах ему подчиняются всегда. Если б так было во всем.
Четкими движениями – куда более грубыми, чем у профессионального врача, но тем более убедительными для публики – он прощупывает ей пульс и меряет ладонью температуру, прослушивает ужом грудную клетку. Приподняв веко, смотрит на склеры.
Она открывает глаза.
– Вы в порядке, – отрывисто сообщает он.
– Мне стало нехорошо, – говорит женщина, словно оправдывается.
Да, понимает Арно дю Лис, она совершила серьезный проступок перед собой и себе подобными: на курорте всем должно быть хорошо. Все обязаны быть здесь здоровы и счастливы.
– С детьми все в порядке, маркиза, – вступает другая женщина, видимо, гувернантка, которую никто не просил ничего говорить. – Может быть, позвать вашего спутника, Реми?
Ухоженное лицо маркизы становится больным, усталым, старым, страшным:
– Нет!.. Я не хочу его видеть.
