За полвека

Над холмом сэра Джона

Ястреб в закате на пламенных крыльях

Парит неподвижно и напряжённо.

Сумерки наползают. Ястреб лучами зрачков

Тянет, как на виселицу, к своим когтям

Разных мелких птичек — воробьёв, куличков

И прочих, занятых детской игрой — войной.

Радостно крича, к огненной виселице они летят

Над возмущённой вязовой кроной,

Пока, по берегу гордо шагая, цапля святая

Неспешно рыбачит,

Клюв — косой обелиск —

над речкой Тауи наклоняя.

Трещат искры и перья.

Праведный холм Сэра Джона

На голову надел чёрный клобук из галок. Теперь —

К ястребу, огнём охваченному, одураченные

Птички летят увлечённо,

В шуме ветра над плавниками реки,

Где идиллическая цапля

протыкает клювом плотвичек и судачков,

На галечной отмели, поросшей осокой.

Ястреб с виселицы высокой кричит: 'Дили-дили,

Поди-ка сюда, чтоб тебя убили!'

А я среди крабиков, шевелящих клешнями,

Листаю страницы воды, теней и псалмов.

Я читаю смерть и в раковине, и в колоколе буйка:

Славься, огненный ястреб — у сумерек твои глаза!

Когда он висит неподвижно и неизменно

В петле огней —

Юные пташки да будут благословенны.

И свистят они: 'Дилли-дилли,

Сюда, сюда: мы ждём, чтобы нас убили!',

Эти весёлые птички никогда больше не взлетят с ветвей.

И цапля, и я, мы оба печальны:

Я, молодой Эзоп,

под звонкий аккомпанемент серебристых угрей,

Рассказываю что-то набегающим ночам,

А цапля поёт гимны в дальней,

Кристальной

Долине, усеянной ракушками, — у пристани,

откуда отплывают скалы,

Где вышагивают белые журавли,

где пляшут стенки причала.

Эта цапля и я

Стоим перед холмом сэра Джона,

Ибо он — судия,

И рассказываем о вине погребального

Колокола, о птицах, с пути совращённых…

Соблаговоли, Господь,

в своём водоворотном безмолвии их спасти, Ты,

Благословляющий пение воробьиных душ!

Цапля печалится в камышах,

и я сквозь окно сумерек и воды

Вижу, как наклоняется, что-то шепча потаённо,

Цапля, которая под снежным круженьем пуха

Идёт вдоль берега, отражённая,

Рыбачить в Тауи, прозрачной, как слеза,

и сова где-то ухает,

Но желторотые птенчики больше не закричат

В ограбленных вязах на холме сэра Джона,

И только цапля,

бредущая по щиколотку в чешуйчатой ряби волн,

Творит мелодию, и я этот реквием слушаю обожжённо,

И у реки, на камне, расшатанном временем,

Под плакучими ивами,

Пока не сгустилась ночь,

В память о птичьих душах, отлетевших безвременно,

Высекаю значки нот.

336.

ЛАМЕНТАЦИИ

Когда ветреным я был пацаном

И в церковном стаде чёрной овцой

(Так старый хрен вздохнул

в смертельной жажде женщин),

В соблазнительный крыжовник, в кусты

Забирался я и жадно смотрел,

И краснел, когда к земле наклонясь

И выпячивая круглые зады,

Деревенские девки сбивали

Деревянными шарами кегли:

Я любую пожирал глазами,

Я влюблялся в округлость… Хоть луны,

И легко был готов молодуху

Бросить тут же в кустах — пускай ревёт!

Когда был я порывистым и грубым,

Чёрной бестией меж набожных жуков

(так старый хрен вздохнул

в жуткой жажде бабьего тела),

А совсем уж не ветреным мальчишкой,

Но ещё на мужика не похож,

Я всю ночь свистал, всех пьянчуг пьяней —