За полвека

И рождались в канавах от меня черт-те кто

У каких-то бессчётных неведомых баб,

А кровати, раскалённые как сковородки,

Аж на весь городок мне скрипели:

'Ну, быстрей! Ну, быстрей, ещё быстрей!',

Я по клеверам разных одеял

Ненасытным жеребчиком скакал

В гуще угольно-чёрных ночей…

Когда стал я настоящим мужиком, -

И к тому же крепким, как бренди, -

Чёрный крест в нашей церкви святой, -

(так старый хрен вздохнул

в смертельной жажде вниманья),

То с моим басовым расцветом

Не сравнился бы и мартовский кот:

Нет, я был настоящим быком,

И не мышек я ловил, а коров —

Ещё так далеко до того,

Когда в жилах замедлится кровь,

И кровать уже будет нужна

Моей угольно-чёрной душе

Не для скачек, а только для сна.

А когда я стал пол-мужика, -

'Поделом тебе!' — молвил мне поп, -

(так старый хрен вздохнул

смертельно боясь слабости),

Да, не бык, и не кот я и даже

Не телёнок, а старый козёл!

И душа из паршивой дыры

Недовольная вышла — когда

Час моей хромоты подошёл,

Я брезгливо взглянул на неё

И вручил ей ревущую жизнь,

И заслал её в чёрное небо,

Чтоб нашла мне женскую душу,

Чтоб нашла мне жену для души.

И теперь вот я совсем не мужик, не мужик,

Вот награда рычавшей жизни моей —

(Он вздохнул, умирая, —

заброшенный, всем чужой,

Аккуратный и тощий, — под аккомпанемент

Пенья горлиц и клацанья колоколов,

Не смыкающих челюсти колоколов),

Наконец-то душа моя в небе нашла

Благонравную жёнушку, чтобы та

В небе угольном ангелов зачала…

Но она жутких гарпий мне народила:

Вот Невинность поёт, Благочестие плачет,

И Воздержанность молится, и —

Скромность крылышками прикрывает мои…

И все семь добродетелей смертных со мной,

Зачумляют последний мой вечер земной!

337.

НА БЕЛОЙ ЛЯЖКЕ ВЕЛИКАНШИ.

Склон меловой теряется в кустарнике, заболоченном, диком,

Несколько рек встречаются, отталкивая волны прилива,

Кроншнепы перекликаются через речки печальным криком,

Несколько рек сливаются в полноводном горле залива.

По белой гигантской ляжке пологой горы меловой

Среди длинных, тёмных камней —

этих женщин мёртвых, давно бесплодных,

Я ночью бреду под луной, под только что зачавшей луной,

А женщины-камни всё ещё тоскуют о любви и о родах.

Их имена давно дождями с могильных камней смыло,

Но не ветер звучит над заливом — а этих женщин молитва:

Молитва о том, чтобы семя живое их освятило:

Ведь дано же сливаться рекам в полноводном горле залива!

Одинокие эти бабы

в ночной вечности изгибаются, словно обняв мужчин, и

В криках кроншнепов слышится их томленье о незачатых

Сыновьях,

и сочувствует им эта низкая ласковая гора, вся в морщинах,

Которая гусинокожей зимой тоже ведь любила когда-то.

Давно заледенели тропы, по которым этим бабам ходилось,

Под солнцем таким палящим, что впору изжарить быка,

Извивались они на телегах, где сено пахучее громоздилось,

Так что клочья его взлетали в низкие облака,

Подоив коров, они так весело на сено валились

В лунном свете с такими же юными как сами они,

И нижние юбки, лунной тенью взлетая, под ветром бились,

И радовались они полнокровно, и верили в лучшие дни.

А вы, робкие девушки, что едва за седлом держались,

Обхватив грубоватых мальчишек, — и вы, и все, и все,

Кто зелёные времена тому назад радостно притворялись

Цветочными изгородями в рассветной прозрачной росе —

Все вы, прижмите меня к себе на этой бескрайной