— Рейхсфюрер, — он с трудом задавил усмешку, — я убеждён, мой личный вклад не принесёт народу никакой пользы. Наш фюрер говорит: «Тот, кто ущербен физически, не имеет права увековечивать своё страдание в своих детях». Эти слова, вы видите, целиком относятся и ко мне. Расовое управление попросту не выдаст мне разрешение на брак и правильно сделает…
— Ничего подобного, — возразил Гиммлер. — Я уверен, ваше досадное природное недоразумение будет исправлено здоровой наследственностью вашей жены. Ваша кровь имеет огромную ценность, так что не стоит обращать внимание на такие мелочи. Германии требуется как можно больше людей, подобных вам, как можно больше детей со сверхчеловеческой одарённостью.
Всё глумливое веселье Штернберга быстро сошло на нет. Он вдруг с безжалостной ледяной отчётливостью понял, что весь этот идиотизм уже совсем всерьёз. Здесь уже было не до шуток. Захотят женить — женят. Во имя будущего нации. И попробуй откажись…
— Рейхсфюрер, мои научные исследования, оккультная практика и преподавательская деятельность отнимают всё моё время. У меня нет ни малейшей возможности уделять внимание семье.
— А это от вас и не требуется. — Генеральный селекционер СС был позабавлен его беспомощным возражением. — Ваша задача — регулярно исполнять биологическую роль, отведённую вам природой, не больше. Много времени это не займёт. Вы вот проводите отпуска у родных. Ну, будете проводить у жены. Женщина с правильным, национал-социалистическим мировоззрением сумеет понять важность вашей работы и не будет вас отвлекать. Я лично подберу вам несколько расово безупречных и идеологически образованных кандидаток с идеальным здоровьем, и вы выберете ту, что придётся вам по вкусу.
— Исполнять
— Я же говорю: выберете ту, которая вам понравится. Жениться нужно по любви, — легко пояснил Гиммлер. — В общем, поразмыслите над этим. Надеюсь, с вашей стороны тоже поступят какие-нибудь достойные предложения.
И вот тут Штернберг ощутил такое глубокое, перехватывающее дыхание гадливое отвращение, какое было знакомо ему лишь по Равенсбрюку да ночным кошмарам с участием незабвенного оберштурмфюрера Ланге. Гидра государства давно впилась отравленными зубами в его разум и душу; теперь ей потребовалось и его тело. Он почти на уровне осязания представлял, как к нему со всех сторон тянутся десятки липких женских рук, порывающихся стащить с него одежду и вытрясти из него тот уникальный коктейль, что необходим для создания победоносных поколений, стройными рядами шагающих в ослепительное германское будущее. Чудовищная имперская вагина в его воображении принимала обличье образцовой национал-социалистической невесты, воспитанной в святом убеждении, что брак — не самоцель, а средство к преумножению народа, Это крупная, крепкая, широкобокая юная валькирия, обладательница имперского спортивного значка, чемпионка по метанию копья или диска, отличница курсов будущих хозяек и матерей, У неё аккуратная, по-военному экономная стрижка (или одобренные партией косы из белобрысых волос), честные светлые глаза в незатейливых бесцветных ресничках (косметикой не пользуется), правильно слепленное лицо, обильная грудь, сильные руки, мускулистые бёдра и тяжёлое гузно. Она носит туфли на низком каблуке и добродетельно пренебрегает украшениями. По государственным праздникам она ставит пышные букеты цветов к портрету фюрера. Она хочет иметь как можно больше детей. Предел её фантазии — торжественное вручение ей ордена «Крест матери» первой степени. Она знает своё место. Любопытство ей не свойственно, как свинье полёт. Зато ей свойственно чёткое исполнение своих
Тем же вечером Штернберг с доведённой до высшего градуса всевыжигающей язвительностью пересказал содержание гиммлеровской лекции Зельману. К его разочарованию, Зельман злословия не поддержал. Генерал слушал его и думал о том, что не замедлит предложить рейхсфюреру очень хорошую, просто замечательную, лучшую из лучших кандидатуру — свою младшую дочь Ангелу, Гелу. Что думала сама Гела на этот счёт, Зельмана нисколько не интересовало: главным украшением девицы из хорошей семьи является, как известно, послушание. Интересовал генерала лишь удобный повод пополнить свою семью сыном, пусть и с опозданием на целых двадцать четыре года, тем более что Штернберг необычайно пришёлся по душе и фрау Зельман, она отзывалась о нём как о «необыкновенно милом молодом человеке» — притом что для прочих кандидатов в женихи её младшей дочери, как и для обоих зятьёв, у неё имелись только три возможных определения: «дрянь», «пьянь» или «рвань». Сёстры Гелы были замужем, обе — за эсэсовцами. Муж для старшей был выбран исключительно по признаку быстрого карьерного роста, а для средней, уже исходя из горького опыта, исключительно по наличию человеческих качеств. Соответственно, первый оказался сволочью, а второй — пьяницей. Штернберг обещал избежать попадания в подобные категории. За то время, пока он по настоянию генерала навещал его семью, фрау Зельман полностью попала под обаяние гостя. Штернберг переступал порог с боем часов, отчеканивавших назначенный час, преподносил хозяйке дома огромный букет ярко-красных роз и в своём строгом чёрном костюме походил на молодого Мефистофеля, рукоположённого в священники. Он был почтителен, непринуждён, изящен и остроумен. Генеральша за глаза сумела попрекнуть его лишь в одном: что он, вероятно, очень старается понравиться. Вот туг она ошибалась. Штернберг всего лишь платил добром за добро. В чужой приветливой семье он оттаивал и готов был обласкивать благодарным вниманием хоть сердобольную, так не похожую на его строгую мать, хозяйку уютного дома, хоть безгласную генеральскую дочь. Он с неохотой принимал приглашения в этот дом единственно потому, что боялся к нему привязаться. Это было бы нечестно: он слишком хорошо видел, куда метят гостеприимные хозяева. Скучная, насквозь, до последней мысли для него прозрачная, трепещущая перед ним, как рядовой перед фельдмаршалом (ей про него успели наплести столько, что она считала его воплощением какого-то древнегерманского божества), — Гела была ему глубочайше безразлична.
Тем не менее с некоторых пор он не мешал доходившим до него разговорам о том, что Зельманы собираются породниться с древним дворянским родом. Его аскетический образ жизни мог послужить Мёльдерсу предлогом, чтобы вымазать его в грязнейшем обвинении, не одного чиновника отправившем в отставку, а то и в концлагерь. Штернберг вздрагивал при одной мысли о таком чудовищном унижении — и понимал, что, вероятно, лишь нечастые, но аккуратные визиты в генеральский дом да словоохотливость уже всё продумавшего Зельмана до сих пор спасали его от удара, наверняка ставшего бы смертельным. Ни малейшего подозрения по уголовной статье 175 рейхсфюрер не прощал. Поэтому Штернберг не торопился разочаровывать генерала и даже пару раз возил Гелу в театр (она, выполняя материнский наказ, старалась быть привлекательной, неумело строила глазки и постоянно поправляла тщательно завитые белокурые локоны, а он тайком зевал, разглядывал ауры актёров и с кривой ухмылкой прислушивался своим вторым слухом к тихой, но бурливой ссоре, происходившей на задних рядах). Между тем Гела была старше него на полтора года, и долго всё это тянуться не могло, тем более что на дальнейшие уступки он идти не желал.
Третья новость поджидала Штернберга в школе «Цет», где он отсутствовал более полумесяца. Он надеялся, что, разлучившись на время со своей избранной ученицей, обретёт долгожданное равнодушие и хладнокровие, — но, когда вновь ступил на истёртые камни монастырского двора, ему хотелось лишь одного: видеть её, видеть немедленно.
Штахельберг
