— Парень, да ты рехнулся, — неестественно рассмеялся Мёльдерс. Ты вообще соображаешь, что делаешь?
— Руки убрать от девчонки. Я сказал. Руки убрррать!!! Я неясно выражаюсь?!
Мёльдерс покрепче перехватил вырывающуюся Дану, но та, изловчившись, со звериной яростью впилась зубами ему в запястье. Это она умела делать очень больно, Штернберг хорошо помнил. Мёльдерс выругался и отшвырнул девушку прямиком в высокие кусты роз. Штернбергу хватило стремительного шага да молниеносного движения руки, чтобы поймать её, падавшую в колючие заросли, за предплечье и дёрнуть к себе, пряча за спину.
— Благодарю, штандартенфюрер. Теперь вы свободны.
Мёльдерс глядел на него не мигая, без малейшего выражения на заледеневшем лице. Его узкие светлые глаза наливались ртутным сиянием дистиллированного бешенства.
— Штандартенфюрер, выход вон там, вы забыли? — Штернберг мотнул рукой с пистолетом по направлению к калитке. — Совершенно ни к чему тратить время на изучение моего косоглазия, на меня все берлинские офтальмологи вот так же смотрели и ни до чего толкового не додумались. Лучше идите выпейте чего-нибудь, здесь в баре есть отличный коньяк. И заодно подумайте, насколько невыгодно мне было рисковать жизнью такого ценного экземпляра, как эта курсантка, из-за вашего сиюминутного раздражения…
— Слушай меня, парень, — тяжело, с присвистом вдыхая сквозь зубы, заговорил Мёльдерс. — Мне сейчас даже не требуется бросать руны, чтобы предсказать твоё будущее. Хоронить тебя будут красиво и с большими почестями. И, главное, очень скоро. Но прежде я отымею тебя в гробу, доставлю себе такое удовольствие.
— Сочту за честь, штандартенфюрер, — издевательски осклабился Штернберг.
Мёльдерс потрогал кровоточащий укус на запястье, затем посмотрел на рваный кусок серо-голубой ткани от курсантской рубашки, который всё ещё сжимал в сведённых бешенством пальцах. Штернберг не сразу осознал, какая огромная опасность таится в этом злосчастном клочке, — а когда до него дошло, Мёльдерс уже задумчиво перебирал тряпку в левой руке, отрешённо прикрыв глаза. Мёльдерс был одним из самых искусных психометров «Аненэрбе», в этом деле он превосходил даже Штернберга.
— Дайте это сюда, — глухо сказал Штернберг. — Немедленно! — рявкнул он, вновь беря чернокнижника на мушку.
Мёльдерс приподнял тяжёлые складчатые веки. Его глаза были теперь полны густого масляного блеска, и он медленно растянул рот в широкой ухмылке, собирая морщины на серых щеках.
— Забирай. — Он пренебрежительно отбросил клочок ткани и уставился на Штернберга с липким, насмешливым, гнуснейшим любопытством. И пока он так смотрел, Штернберг особенно отчётливо ощущал, как Дана прижимается к нему спиной, словно к несокрушимому стволу векового ясеня, чувствовал её горячий затылок, упирающийся ему в ложбину позвоночника немного пониже лопаток.
Повисшее молчание покачивалось в оцепенелом воздухе, как повешенный.
Мёльдерс отхаркнул выразительный смешок и неспешно направился к калитке. Он ни разу не обернулся. «Парабеллум» был нацелен в его прямую широкую спину. Указательный палец Штернберга прыгал на спусковом крючке, вобрав нервную дрожь всего тела, всё с большей силой упирался в туго пружинящее ложе и почти дошёл до той остро ощущаемой грани, после которой будет не остановить, и бурно разрядившееся свинцовой каплей орудие толкнётся в руку, упиваясь своим механическим экстазом. Одно то, что набитый падалью стервятник теперь смакует самое драгоценное, уже могло стать смертным приговором этой склизкой гадине, сволочи, предателю. Но сейчас это было бы «убийство немецкого оккультиста». Грубейшее нарушение устава отдела, трибунал. И даже компромат не оправдал бы преступления. Уничтожив сейчас Мёльдерса, Штернберг уничтожил бы и себя. Зачеркнул бы все свои будущие разработки, то многое и важное, что сумел бы сделать для своей безумной, проклятой, несчастной, терпящей катастрофу страны. Слишком дорогая цена за шкурное спокойствие. Глубоко вздохнув, Штернберг опустил пистолет. Катись, тварь. Катись к дьяволу. Всё равно, даже если ты поползёшь докладывать самому рейхсфюреру, твои россказни ничего не будут стоить. А у меня против тебя есть оружие и получше…
Передвинув флажок предохранителя, Штернберг затолкнул пистолет в кобуру. Дана вышла из-за его спины и поглядела в солнечную пустоту в проёме распахнутой калитки.
— Куда он пошёл? — тихо спросила она.
— Обедать. Жаркое трескать, вином заливать. Чтоб ему подавиться.
— Доктор Штернберг… — По дрожащему блеску в её глазах было видно, что она всё прекрасно поняла. — А что теперь будет?
— Бог его знает, что будет. Одно ясно: ничего особенно хорошего… Но ты не бойся. Он тебе ничего не сделает. Я ему башку сверну, если он ещё раз попробует к тебе лапы протянуть.
— А вам… а вам что будет? Он же ваш начальник.
— До поры до времени. Недолго ему уже в начальниках ходить. Забудь о нём. Он просто падаль. Вони от него много, вот и всё.
Дана, стоя перед ним, так низко опустила голову, что стало видно узкую бледную шею и уходящую под воротник лесенку позвонков.
— Ну, чего скисла? — Штернберг слегка тронул девушку за нос. — Иди учись. У тебя завтра экзамен по биоэнергетике. Только не в классы иди, а в библиотеку. С тобой там Франц побудет, пока эти не уедут…
— Это всё из-за меня, — прошептала Дана. — Теперь у вас из-за меня будут неприятности.
— Глупости какие. Ну-ка покажи, что у тебя на шее.
— Это он своим когтем.
Дана запрокинула голову. На нежной коже багровела яркая полоса с кое-где проступившими росинками крови.
— Пойдём со мной, — Штернберг отвёл девушку в тень ветвистых яблонь, к самой ограде, в тот угол сада, который не было видно из окон, убедился, что поблизости никого нет, опустился перед своей ученицей на колени, привлёк её к себе и снял всю скверну гнусного мертвецкого прикосновения долгими влажными поцелуями, скользившими вдоль солоноватой ссадины на её тонкой шее. Дана жмурилась и подёргивалась от удовольствия, запрокинув улыбающееся лицо к всплёскивающему лепетанием листвы низкому пологу яблоневой кроны, прозрачно- и тёмно-зелёному, в подмигивающих солнечных прорехах.
Штернберг проводил Дану в библиотеку, после чего послал Франца охранять её до отъезда опасных гостей. Франц был крайне раздосадован поручением: он крепко невзлюбил эту курсантку ещё с того дня, когда она ранила боготворимого им шефа, а позже стал отчаянно ревновать Штернберга к ней, смутно ощущая, что дикая девица проделала с его обожаемым шефом нечто гораздо более опасное, нежели даже удар ножом под рёбра. Ворча, Франц отправился выполнять приказ и все два с половиной часа просидел возле исключительно хорошенькой девушки, как сыч, смеша её своим насупленным видом.
Мёльдерс уехал, оставив список курсантов, которые ему требовались не позже чем через две недели. В списке значилась и фамилия Даны, трижды подчёркнутая. До самого отъезда Мёльдерс ни словом не упомянул стычку в монастырском саду, но Штернберг чувствовал ядовитые и глумливые взгляды, бросаемые исподтишка стервятником. Теперь чернокнижник знал его сокровенную тайну, и это было страшно. Это было больше чем страшно. Ужас по капле, медленной отравой втекал в душу, к ночи налившуюся смертельной свинцовой тяжестью. Вконец измученный угрожающей неизвестностью, Штернберг обратился с вопросом к рунам. «Что её ждёт?» — хотел спросить он, но побоялся. Подумав, сформулировал вопрос иначе: «Что я должен сделать, чтобы уберечь её?» — и высыпал из холщового мешочка ясеневые пластинки в круг света настольной лампы. Руны обратили к нему только один знак: «Одаль». Как Штернберг ни ломал голову, не сумел понять, чем в его до крайности скверной ситуации может помочь «Одаль» — мирная руна родового поместья, домашнего уюта. Взяв себя в руки, он принялся за рунический расклад на судьбу — и угрозу в раскладе представляла зловещая «Хагалац», а спасение — всё та же бесполезная «Одаль». Руны словно издевались над ним. С досадой Штернберг смёл сакральные знаки в ящик стола, будто никчёмный хлам.
Потом он лежал в кромешной темноте на ледяных простынях и чувствовал, что тяжело болен. Он сам без труда поставил себе диагноз. Его болезнь звалась страхом — и не вульгарным страхом за собственную шкуру, которому он никогда не придавал особого значения, а непреодолимым обессиливающим страхом за другое существо. Он впервые в полной мере испытал с ума сводящую силу страха за другого человека —
