Шотландии до Пиренейских гор его славой. И как знать, не в эти ли мгновения задумалась она о воцарении родной своей внучки во Франции, коль уж не сбылась ее честолюбивая мечта о браке Генриха Младшего и Маргариты Французской, вследствие чего ее сын увенчался бы теми двумя коронами, которые побывали, пусть по очереди, на ее голове?
Удивительно, но никому не известно, где была во время этих похорон та, которая так и не дождалась собственной коронации: королева Беренжера. Личность не слишком яркая, она, со всей очевидностью, не очень-то держалась за страшившего ее супруга, которому была отдана. Зато ее имя осталось навеки связано с монастырем Милости Божией, который она основала на земле Эпо и населила цистерцианскими монахами много позже смерти Ричарда — примерно в 1229 году. Там и была погребена Беренжера, останки которой затем перенесли в собор Ле-Мана. Теперь в этом соборе можно видеть ее надгробие — в виде лежащего человека. Права на почетное нахождение в Фонтевро ее останки, стало быть, не заслужили. Выглядит памятник вполне заурядно, несмотря на красоту архитектурного ансамбля в целом, но он подлинный, хотя и отреставрированный.
Воспоминание о Беренжере возвращает нас ко второму публичному покаянию Ричарда, состоявшемуся в Пасхальный вторник 1196 года. Вновь он сокрушался о каких-то своих содомитских грехах; он всенародно объявил о своем раскаянии и опять воспроизвел тот же торжественный жест, который уже видели пятью годами прежде в Мессине. Именно тогда король призвал к себе королеву Беренжеру, которая, похоже, не занимала сколько-нибудь заметного места в его жизни.
Довольно ли этого, чтобы зачислить Ричарда в гомосексуалисты? С тем же основанием можно было бы назвать его жестоким, коль уж он дважды или трижды выказывал немилосердие. Его выходки, конечно, смущают, но не вернее ли относить их на счет чрезмерной, даже по сравнению с обычной для него, горячности? Как-никак у него был внебрачный сын Филипп, да и слава охотника до юбок, так что однополая любовь если и бывала ему знакома, то, скорее всего, просто потому, что он оказывался в соответствующем обществе и поддавался всеобщей разнузданности. Как замечал хронист Амбруаз, не отрицавший некоторых изъянов у обожаемого им героя: «Он неистовствовал так безумно…»
Как бы то ни было, Ричард вполне соответствовал своему времени. Каковы бы ни были его выходки или причуды, он ими ничуть не гордился. Скорее наоборот: сожалея о несдержанности, он не побоялся дважды принародно покаяться в своих прегрешениях, что для нашего времени и нашего душевного склада представляется чем-то странным и едва ли вообразимым. Сама мысль о главе государства, публично признающемся в греховности своего будничного поведения и просящего прощения у Бога в присутствии своего народа, совершенно немыслима в нашу эпоху, которая, может быть, и привычна к самооплевыванию, но лишь перед партией или перед диктатором, помыкающим обществом и государством. Во времена Ричарда, напротив, все это было в порядке вещей. Ричард, несомненно, знал, что Библия весьма решительно осуждает содомию, как тогда называли этот порок. Картина гибели в муках и огне погрязшего в грехе Содома осталась жестоким символом бесплодности, естественного следствия гомосексуальности.
Но столь ли бесплодным оказалось царствование Ричарда? Да, он не оставил после себя наследника, но после него остался образ. В том же ключе Гийом ле Марешаль воплощал дух того рыцарства, той безупречной верности, которые сохранились и пережили и Ричарда, и Марешаля и в конечном счете обеспечили передачу короны юному Генриху III, сыну Иоанна Безземельного. Сам же Ричард остается для нас примером героя своего времени. Это касается и его крайностей. Он хорошо вписывается в свое время, в эпоху живой веры, когда человек, сознававший себя грешником, и помыслить не мог об оправдании своих ошибок и заблуждений ссылками на какую-то «вольность» или «свободу» — да мало кто и подозревал о существовании чего-то подобного. В последние годы жизни, свидетельствуют хронисты, он каждый день бывал в церкви и умножал благодеяния; вершиной его благотворительной деятельности стало основание аббатства Сен-Мари-дю-Пен, настоятель которого, Милон, был рядом с Ричардом в его смертный час и участвовал в погребальном богослужении. Его предсмертные признания засвидетельствовали его глубокую веру: он, не причащавшийся столько лет, так и не дерзнул приступить к Святым Дарам, считая себя недостойным, потому что не мог избавиться от злопамятства и простить Филиппа Августа. Это свидетельствовало и о глубине его раскаяния в совершенных грехах, ибо он уповал получить прощение не ранее наступления конца света.
Времена, в которые он жил, отличала еще и пылкая любознательность: Ричард — вполне достойный современник святой Хильдегарды, мудрой подвижницы и писательницы-мистика, провозгласившей, что «человек волен всячески исследовать окружающую его вселенную». На море Ричард заинтересовался судовождением, точнее, тем, чем занимаются лоцманы, проводящие корабли по самым запутанным фарватерам; оказавшись неподалеку от вулкана, он совершил восхождение на его вершину, к жерлу кратера; он выслушал монаха, толковавшего Апокалипсис, и ввязался с ним в спор. Да и умер он тоже, можно сказать, из-за своего любопытства, так, впрочем, и оставшегося неудовлетворенным… Вряд ли кто-то решится приписывать ему чрезмерную алчность и утверждать, что лишь ненасытная жажда золота погнала его в дорогу, стоило ему дознаться о сокровищах в Шалю. Тем более что не только в этом случае Ричард Львиное Сердце проявил любознательность того рода, которую можно назвать «археологической»: вспомним меч Эскалибур, найденный в Гластонберри, который Ричард повез за море и вручил Танкреду в качестве необычайного дара. Это доказывает наличие у него интереса к вещам редким и старинным. У него был вкус к прекрасному, как и всесторонняя музыкальная и поэтическая одаренность. Это тоже в духе его времени, отнюдь не скудного на достижения в различных искусствах. Вспомним фрески, покрывающие стены, вроде тех, что украсили монастырь Святого Савина, или просторные помещения Клюнийского аббатства, или стройные своды и светоносные хоры Фонтевро; вспомним роскошные миниатюры Лиможского служебника или те эмалевые панно сверкающих тонов, которыми украшались ларцы с мощами святого Томаса Бекета…
Кроме того, Ричард завораживает нас своей щедростью: он не боялся показать себя, он любил дарить; и это опять в духе эпохи. Имеющиеся в наших архивах акты о дарениях того времени намного многочисленнее всех прочих контрактов, соглашений, договоров и иных современных им документов.
Суждения современников Ричарда раскрывают необычайные и привлекательные стороны его личности. Так, Жиро де Барри, стараясь быть беспристрастным, отмечает, что «среди разнообразных качеств, которыми он привлекал к себе, в трех он был особенно блистательным и несравненным: это из ряда вон выходящие ревностность и пылкость, щедрость, выглядящая непомерной расточительностью, что всегда похвально у князя, и, венец всех прочих доблестей, прочное постоянство как души, так и слова». Верность данному слову, столь свойственная Ричарду, представляла собой в феодальную эпоху существо жизни, как в смысле жизненного призвания, так и житейских занятий сеньора и рыцаря.
Некий Гервасий Тилберийский идет еще дальше; в своих «Царственных досугах», написанных для Оттона Брауншвейгского, он называет Ричарда «королем из королей земных» (это выражение повторяется много позже еще раз, в отношении святого Людовика) и добавляет: «Никто не заходил далее его в пылкости, великолепии, рыцарственности и во всех иных доблестях». Он высоко ценил его как «неудержимого заступника святой отчины Христовой» в Святой земле и заключал далее: «Мир не снес щедрости его жертв».
Здесь снова подчеркивается его непревзойденная щедрость. Ричард вошел в число тех людей, которых, кажется, принимали все, ибо его порывы были неподдельны, без тени притворства или расчета.
Герой легенды? Пожалуй, нечто большее — скорее это рыцарский роман из тех, где герой готов жизнь свою положить, доверяя величию человеческих судеб и красоте мира сего, полагаясь на Любовь, сущую по ту сторону земной любви.
ПО ТУ СТОРОНУ ИСТОРИИ:
