язык, по крайней мере он наверняка не говорил на том простонародном наречии, которое лишь более чем через двести лет парламент провозгласит официальным языком страны; до тех же пор бароны и «богачи» («богатыми людьми» именовали тогда дворян, представителей благородных сословий, вне зависимости от их материального положения и величины состояния) общались между собой по-французски или, точнее, на англо-нормандском наречии.
Парадоксальной посему кажется эта популярность короля; тем более что она не только не сходила на нет, но росла от века к веку и вышла далеко за пределы островного королевства.
В Музее истории Франции, в Национальном архиве в Париже, хранится письмо Ричарда, продиктованное им в январе 1196 года, когда он был между Гайоном и Лe-Водрё, и посвященное вопросу о гарантиях перемирия, заключенного с королем Франции. Но чем оно для нас любопытно, так это скрепляющей его великолепной печатью зеленого воска, наложенного на шелковые шнурки, причем на печати видны два «проходящих льва», которые стали эмблемой Англии; во Франции их называли леопардами. Ричард таким образом завещал своей стране прозвище, которое так хорошо его характеризовало: он был «Львиным Сердцем», героем «великолепным и щедрым». Жиро де Барри назвал Ричарда «Львиным Сердцем», когда тому не исполнилось и двадцати лет, — но уже налицо было множество доказательств его храбрости. Трубадур Бертран де Борн тоже сравнивал его со львом не только ввиду его подвигов, но и потому, что, как гласит легенда, этот зверь защищает немощных и выказывает себя безжалостным с гордыми. А для хрониста Филиппа Августа, Гийома Бретонца, он и вовсе — Ричард Лев!
А с кем его еще сравнивать? Герои, друг за другом, круг за кругом, череда за чередой, будь то персонажи северофранцузского эпоса «шансон-де-жест», Ролан или Оливье, или рыцарских романов, такие как Гавейн или Ланселот, служили ему зеркалом или эталоном. Тут появлялись те элементы чудесного, которых хватало в рассказах о Крестовых походах в далекие и славные чудесами земли, где разворачиваются приключения, соперничающие с любой фантазией.
Во время царствования Генриха Плантагенета ходила молва о письме короля Артура, якобы направленном Генриху; что же до Ричарда, то и тут появляется письмо Старца Горы, владыки секты ассасинов, и некоторые хронисты воспроизводят его в своих летописях. Наверняка тут не обошлось без подспудной политической задумки, поскольку слух о письме вождя секты убийц оправдывал Ричарда, которого совершенно несправедливо обвиняли в убийстве Конрада Монферратского.
В ином плане построено залихватское продолжение героической поэмы «Песнь убогих», ошарашивающее описаниями случаев людоедства, приписываемых Петру Отшельнику[60] (!), или россказнями о «тафурах», нищих и бродягах, находивших высшее наслаждение в поедании турецкой плоти. В этом произведении Ричард лакомится головой сарацина, которую приготовил для него его старательный шеф-повар: неужто король не мог повелеть приготовить ему кусок свинины? Или ее не нашлось в мусульманском краю?
Другие сказания на интересующую нас тему — более общего характера. Они повествуют о происхождении Ричарда, о его корнях, о Плантагенетах. Жиро де Барри, этот неукротимый валлиец, бывший епископом Сент-Дейвидским и современником короля, которого он, правда, намного пережил, скончавшись в 1223 году, первым заговорил о королевском роде: «От дьявола мы пошли и к дьяволу возвращаемся!» Это намек на фамильные предания рода графов Анжуйских. Цезарий Хайстербахский, славный своим вкусом к романтизму в романском духе (это он придумал знаменитую остроту: «Убивайте всех, Бог узнает своих»[61], когда грабили Безье…), не упустил случая пересказать все сплетни о происхождении английских королей; того же не постеснялся Готье Мап, архидиакон Оксфордский, часто бывавший при английском дворе и поведавший уйму рассказов и анекдотов на этот предмет, — он напрямую увязал лично Алиенору с легендой о женщине-змее, знаменитой Мелузине из преданий края Пуату. Тот же церковнослужитель, рассказывая о пращурах то ли по материнской, то ли по отцовской линии то ли самой Алиеноры, то ли графов Анжуйских, утверждал, что Плантагенеты занимались «служением диаволу»! Конечно же, более всего такие толки можно отнести на счет предка анжуйцев, Фулька Нерра, то есть Черного. Его жуткая репутация воспроизвелась и как-то оправдалась в конце концов не в личности и судьбе Ричарда, но в личности и судьбе Иоанна Безземельного, злосчастная жизнь которого отнюдь не вошла в легенду, но стала неотъемлемой частью истории. Фульк Нерра, современник Гуго Капета (970 — 1040), слыл изрядным забиякой и не менее выдающимся строителем замков и монастырей; он четыре раза должен был совершать паломничество в Иерусалим во искупление грехов — искупал он свои грехи, впрочем, добросовестно. Личность и в самом деле во многом из ряда вон выходящая, но сегодня историческая наука в состоянии по справедливости воздать ему должное[62] , тогда как легенда лишь поносит его без разбору.
Куда меньше удивляет одна из «исторических острот», приписываемых Ричарду Львиное Сердце: знаменитый проповедник Фульк де Нёйи увещевал короля, призывая его разлучиться с «его тремя дочерьми». «Ты лжешь, — раздраженно отвечал монарх, — у меня нет детей!» — «Государь, у вас есть три дочери: Гордость, Вожделение и Сладострастие». — «Ну ладно, — сказал на это Ричард, — я отдаю свою гордость храмовникам и госпитальерам, вожделение — цистерцианцам, а сладострастие — всему духовенству!» Этот анекдот приписал Ричарду Львиное Сердце опять-таки Жиро де Барри; но, скорее всего, тут можно видеть один из образчиков — по-латыни exempla, — которые этот церковнослужитель сочинял, чтобы украшать свои проповеди, причем в этих его рассказах часто выступали известные проповедники; вероятно, источником этой истории были «Анекдоты» Стефана де Бурбона либо менее известный сборник «Так нам сказано», не так давно опубликованный Жераром Бланже[63]. Не единожды «дочерей дьявола» вспоминает под разными видами и Роберт Гроссетест, премудрый епископ Линкольнский, не побоявшийся сочинить стишок про «свадьбу девяти дочерей дьявола». Никто на этой свадьбе не обманулся, и всяк получил радость по сердцу столь же невероятную, сколь и многозначительную: одну свою дочь, Алчность, диавол выдал за буржуа; другую, Лживость, за купца и т. д. Весьма вероятно, что Ричард ни разу не встречался с Фульком, тот ведь был всего лишь приходским священником, кюре в Нёйи, но чувство юмора и расхожая слава превращали короля в весьма подходящего кандидата на роль героя забавной истории или поучительного рассказа.
Так начинается «Роман о Ричарде Львиное Сердце». Этот роман из ряда тех произведений, на сочинение которых авторов подвигала история о возвращении короля из крестового похода и о его заточении. Большинство подобных поэм до нашего времени не дошли, как и та поэма, о которой вспоминал в своей хронике в стихах летописец Петр Лангтофтский в начале XIV века. Эта поэма, имя автора которой, к несчастью, неизвестно, изобилует баснословными эпизодами: Ричард в Германии будто бы был низложен царствующим королем, которого в «Романе» зовут Модардом или Модредом, — надо думать, в память о Мордреде, последнем враге короля Артура.
Подстрекаемый сыном, Модард убивает Артура в честном бою, но завоевывает сердце его дочери Маргариты. В довершение всего король Модард напускает на Ричарда голодного льва. Ричард запускает в пасть зверя руку, замотанную в шелковую ткань, достает до сердца, которое потом, вырвав из груди льва, съедает; потому его и прозвали Ричардом Львиное Сердце.
Но это еще не конец: следуют новые приключения; среди прочего рассказывается, как Ричард участвовал в турнире: никем не узнанный, он бьется с лучшими рыцарями Англии, выбивая их, одного за другим, из седла; он облачается в черные доспехи и выезжает под черным гербом, затем меняет цвета на красные, потом на белые; после этого он выбирает двух лучших рыцарей из числа тех, что были им побеждены; наконец, его узнают. Он был с этими двумя в Палестине, где им доводилось совместно выпутываться из самых немыслимых передряг; в каждой такой переделке англичанам противостояли французы, причем последние всегда оказывались в дураках. И это понятно, если вспомнить, когда
