единственным человеком на свете, который способен разделить с ним его отчаяние. Он едва держал себя в руках. Впервые за время его правления что-то «пошло не так» — а ведь он, как ребенок, верил, что у него всегда все будет как надо!
Я беру обе его руки в свои. Я ждала этого момента с тех пор, как поняла летом, какое место занимают английские войска в планах моего отца. Как только они прибыли на место и остались в бездействии, я заподозрила, что батюшка, верный себе, заманил нас в ловушку.
Что говорить! Я знаю своего отца как полководца, и я знаю его как человека. Когда он, по их прибытии, не послал английские войска в бой, я поняла, что у него другие на них планы. Никогда в жизни мой отец не оставил бы добрых солдат в бездействии, чтобы они сплетничали, напивались и болели. Большую часть детства я провела в походных лагерях, но в жизни такого не бывало, чтобы отец позволил солдатам бездельничать. Они вечно меняли дислокацию, что-то копали, строили, отрабатывали боевые приемы. В конюшнях отца нет ни одной лошади с лишним жирком. К солдатам он относится точно так же.
Так что если англичан оставили разлагаться в лагере, то это потому, что отцу требовалось, чтобы они именно там, в лагере, находились. Его не беспокоило, что они разленятся, заболеют или сопьются. Я снова взглянула на карту и поняла, в чем дело. Отец использовал нас как противовес, как пассивную приманку. Я прочитала рапорты командиров, когда они вернулись. Они жаловались на безделье, на маневры, проводимые на самой границе, на глазах у французов, причем с приказом не ввязываться в стычки. Значит, моя догадка верна. Отец держал английские войска на привязи в Фуэнтеррабии для того, чтобы французы, встревоженные военным присутствием у себя на фланге, выставили там свою военную силу в противовес. Отвлеченные англичанами, они не смогли организовать сопротивление испанской армии, которая беспрепятственно вошла в Наварру и заняла это королевство, о чем король Фердинанд давно мечтал, малой кровью.
— Дорогой мой, ты не должен думать, что твоих солдат испытывали, а они не выдержали испытания, — утешаю я мужа. — Никто не ставит под сомнение мужество англичан. Ты на высоте, как всегда.
— Но он пишет… — взмахивает письмом Генрих.
— Это не важно, что он пишет, — терпеливо говорю я. — Лучше посмотри, что он делает.
Он поднимает ко мне лицо, на котором написана такая обида! Нет, это выше моих сил — открыть ему, что мой отец воспользовался им, выставил его простаком, причем не пожалел и меня, и все затем, чтобы захватить Наварру.
— Видишь ли, мой отец взял плату прежде, чем сделал свою работу, — уверенно говорю я. — Вот и все. Теперь нам придется заставить его выполнить обещание.
— О чем это ты? — удивляется он.
— Прости меня Бог за мои слова, но батюшка мой — несравненный мастер обмана. Если мы впредь намерены вступать с ним в союзничество, нам следует быть не глупее его. Он заключил с нами договор и сказал, что будет нашим союзником в войне против Франции, однако все, что мы сделали, — это помогли ему заполучить Наварру, всего лишь сгоняв нашу армию туда и обратно.
— Наша армия покрыта позором! Я посрамлен!
Нет, он не понимает, о чем я ему толкую.
— Твоя армия сделала в точности то, что хотел от нее мой отец. Если смотреть на вещи с такой точки зрения, это в высшей степени успешная кампания.
— Да ничего она не сделала! Он жалуется, что они ни на что не годны!
— Они отвлекли на себя силы французов. Подумай об этом! Это стоило французам Наварры!
— Я хочу отдать Дорсета под трибунал!
— Да, это можно, если ты того пожелаешь. Но главное состоит в том, что у нас есть наша армия, мы потеряли только две тысячи человек и отец по-прежнему наш союзник. Он в долгу перед нами. В следующем году ты можешь пойти на Францию, и на сей раз не мы будем действовать по плану отца, а он — по нашему плану.
— Он пишет, что завоюет для меня Гиень! Как будто я сам не могу! Он обращается со мной так, будто я несмышленыш!
— Отличная мысль, — говорю я. — Пусть завоюет для нас Гиень!
— Он хочет, чтобы мы ему заплатили!
— Так давай заплатим. Если он захватит для нас Гиень, превосходно, это нам на пользу. Если же нет, то он хотя бы отвлечет французов, когда мы вторгнемся к ним с севера, с Кале, что тоже неплохо!
Он смотрит на меня с раскрытым ртом, потом до него доходит.
— Отвлечет французов так же, как на этот раз их отвлекли мы?
— Именно.
— Значит, мы используем его так же, как он использовал нас?
— Да.
Он прямо-таки поражен.
— Это что, тебя учителя так учили — продумывать ходы вперед, словно жизнь — это шахматная доска?
Я качаю головой:
— Нет, конечно. Но когда имеешь дело с таким человеком, как мой отец, волей-неволей усваиваешь навыки дипломатии. Ты ведь слышал о том, что Макиавелли назвал его совершеннейшим из правителей? Нельзя было находиться при его дворе, как я находилась, или наблюдать изнутри за его военными кампаниями, как я наблюдала, и не понять, что жизнь он понимает как поиск выгод и преимуществ. Этому он учил меня каждодневно — не нарочно, а всем своим поведением. Я знаю, как работает его ум.
— Но почему ты решила, что мы вторгнемся со стороны Кале?
— Дорогой мой, ну откуда же еще англичане могут вторгнуться во Францию? Отец выступит на юге. Посмотрим, сможет ли он взять для нас Гиень. Но в любом случае, пока он будет там биться, французы не смогут защитить Нормандию.
Его уверенность в себе возвращается на глазах.
— Я сам поведу войска, — решает он. — Твой отец не посмеет осуждать командование английской армией, если командовать стану я.
Я ненадолго задумываюсь. Война, даже в виде игры, опасное занятие, и, пока у нас нет наследника, жизнь Генриха — высшее достояние страны. Не стань его, Англию разорвут сотни претендентов на престол. Но мне никогда не удержать его, если я буду кудахтать над ним, как кудахтала его бабка. Он непременно должен постичь науку войны, и я знаю, что участие в кампании, которой руководит мой отец, наиболее для него безопасно, потому что отец, несомненно, не меньше меня хочет, чтобы я оставалась на троне, а кроме того, воевать с французами легче, чем с дикими шотландцами. Есть и еще одно обстоятельство: у меня созрел тайный план, выполнение которого требует, чтобы Генрих оказался за пределами Англии.
— Отличная мысль, — наконец говорю я. — И у тебя будут самые лучшие доспехи, самый выносливый конь и самая нарядная гвардия!
— А вот Перси говорит, что лучше бы нам сначала усмирить шотландцев, а уж потом воевать с Францией!
— В союзничестве с тремя королями ты должен победить Францию! Это будет громкая война, такая, какую все запомнят. Шотландцы подождут, худшее, чего от них можно ждать, — это разбойный набег. И если они пойдут с севера, когда ты будешь во Франции, даже я смогу справиться с командованием экспедицией, которая их усмирит.
— Ты?!
— Отчего ж нет? Разве мы с тобой не король и королева, вступившие на трон в расцвете сил? Кто станет это отрицать?
— Никто… Да, ты права. Решено! Я покорю Францию, а ты защитишь нас от шотландцев.
— Так и будет, — обещаю я. Именно этого я и хотела.
