— Вы мой рыцарь, и я знаю — вы завоюете славу и своему имени, и моему, — произнесла она, и, довольно блеснув глазами, Эдуард Говард склонил свою темноволосую голову, чтобы поцеловать ей руку.
— Я приведу вам французские галеасы, — пообещал он, — как раньше доставил шотландских пиратов.
— Очень хорошо. Мне нужны галеасы, — серьезно сказала она.
— Приведу, даже если придется для этого умереть!
— Умереть?! И не вздумайте! — строго погрозила она. — Вы мне нужны даже больше, чем галеасы! — Она протянула ему вторую руку. — Каждодневно я буду молиться о вас!
Он поднялся с колена и с широким взмахом плаща вышел из комнаты.
Только в День святого Георгия явился гонец с долгожданными вестями об английской флотилии, и явился с мрачным лицом. Сидя бок о бок, мы с Генрихом выслушиваем рассказ о морской битве, которую Эдуард надеялся выиграть и которая, думали мы, убедительно продемонстрирует преимущества наших кораблей над французскими. В присутствии сэра Томаса мы выслушиваем весть о судьбе его сына Эдуарда, моего рыцаря, который так верил в себя, что обещал мне французский галеас.
Он запер французский флот в Гулэ-де-Бресте, так что французы не смели и носа высунуть, но Эдуарду не хватило терпения. Он был слишком молод, чтобы дожидаться их следующего хода. Слишком молод, слишком нетерпелив для продолжительной игры. Такой же глупец и торопыга, как наши придворные рыцари, уверенные в том, что они бессмертны. Подобно испанским грандам моего детства, он считал страх чем-то вроде болезни, которой неподвластен. Он думал, что Господь благоволит ему более, чем другим, и что ничто ему не грозит.
В условиях, когда английский флот не мог двигаться вперед, а французский был заперт в гавани, он пошел в атаку, под огонь французских пушек, на нескольких гребных лодках. Это было лихачество, напрасная трата чужих жизней и своей собственной, и все потому, что он был слишком нетерпелив, чтобы выждать, и слишком юн, чтобы хорошенько подумать.
Проявив неслыханную отвагу, Эдуард повел абордажную команду на флагманский корабль французского адмирала, и почти сразу, когда схватка стала опасной, подчиненные, Господь их прости, призвали его к отступлению. В страхе и спешке, под пулями они попрыгали с палубы французского корабля в шлюпки, а некоторые прямо в море, и поплыли к своим кораблям, бросив командора, который сражался как безумный, спиной к мачте, один против всех. Он сделал рывок к борту, и, если б шлюпка была внизу, он мог бы спрыгнуть в нее. Но шлюпок там уже не было. Он сорвал с шеи золотой адмиральский свисток и бросил его далеко в море, чтобы тот не достался врагу, и стал биться снова. Тут его ранили в правую руку, он споткнулся, упал. Враги, будь они человечны, могли бы отступить и отдать должное его мужеству, но они этого не сделали. Изрубленный, исколотый, он истек кровью и умер.
Они бросили его тело в море, эти французы, эти так называемые христиане. Показали себя настоящими варварами. Не дали исповедаться, не помолились за умершего, хотя там присутствовал священник. Бросили его в море на корм рыбам…
Только потом, когда до них дошло, что это был Эдуард Говард, адмирал английского флота и сын одного из самых влиятельных людей в Англии, они пожалели о том, что сделали. Не потому, что им стало стыдно, нет, — а потому, что за живого можно было запросить выкуп, и мы заплатили бы, заплатили сколько угодно, лишь бы милый, храбрый Эдуард вернулся к нам. Тогда они послали людей, чтобы те выловили из моря его мертвое тело, распотрошили его, вырезали ему сердце, засолили и вместе с одеждой, в качестве трофея, отправили к французскому двору, а искромсанные останки отослали его отцу[20].
Эта дикая история напомнила мне кабальеро Эрнандо дель Пульгара, который когда-то давно осуществил ту дерзкую вылазку в Альгамбру. Поймай его мавры, они бы его убили, но не думаю, что вырезали бы ему сердце на сувенир. Нет, они бы отдали ему должное как достойному противнику. Со свойственной им широтой души они вернули бы нам его тело. Видит Бог, не прошло б и недели, даже сложили бы песню.
О нем и распевали бы ее по всей Испании. Да, у мавров больше великодушия, чем у этих якобы христиан! Теперь, когда я думаю о французах, мне совестно называть мавров варварами!
Генрих потрясен этой историей и нашим поражением, а сэр Говард, батюшка Эдуарда, за те десять минут, что гонец, запинаясь, рассказывал, что изрубленное, нагое тело его сына лежит в телеге у входа, постарел на десять лет. Утешать их бессмысленно. Я отправляюсь в мою часовню, чтобы помолиться Божьей Матери, которая слишком хорошо знает, что такое любить сына и потерять его. И там, стоя на коленях, я клянусь, что настанет день, и французы пожалеют о том, что зарубили моего рыцаря.
Лето 1513 года
Гибель Эдуарда Говарда заставила Екатерину еще упорней заниматься подготовкой английской армии к французскому походу. Возможно, Генриху предстоит всего лишь поиграть в войну, но пушки, ядра, мечи и стрелы в этой игре будут самые настоящие, и ей хотелось, чтобы сделаны они были как положено, на совесть. Она-то знала, что такое война, но теперь, после гибели Эдуарда, и Генрих понял впервые, что война — не захватывающая история из книжки и совсем не рыцарский турнир. К чести молодого короля, это открытие ничуть не поколебало его мужества и решимости. Между тем Томас Говард занял место своего брата, а его отец собирал из своих вассалов отряд, чтобы отомстить за сына.
Часть войска переправилась в Кале в мае. В июне королю Генриху, собранному и серьезному, как никогда раньше, предстояло последовать туда с остальным войском.
Королевский кортеж выехал из Гринвича в Дувр, медленно продвигаясь от города к городу. Всюду Екатерину и Генриха встречали с радостью и любовью, всюду к ним примыкали мужчины, желавшие послужить своей стране. Король и королева ехали на красивых белых конях, Екатеринин был почти полностью укрыт ее синей юбкой. Златовласый, улыбающийся Генрих выглядел великолепно и казался выше и сильнее всех.
По утрам они покидали очередной город. Оба были в доспехах; Екатерина надевала только нагрудник и шлем из кованой стали с гравировкой золотом, зато Генрих был в доспехах с головы до пят, какая бы жара ни стояла, и улыбался из-за поднятого забрала. С двух сторон их сопровождали штандарты — с испанским гранатом с одной и с английской розой — с другой. Провожавшие царственных супругов подданные стояли вдоль дороги и за городом, и еще более мили Екатерина и Генрих, ехавшие во главе войска, благосклонно приветствовали горожан, бросавших розовые бутоны и лепестки под ноги коням, выкрикивавших приветствия и распевавших старые английские песни, а иногда и песни, сочиненные королем.
Чтобы добраться до Дувра, ушло две недели, и в каждой деревне, не говоря уж о городах, королевское войско пополнялось новобранцами. Не было в стране англичанина, который не желал бы защищать Англию от французов. Не было девушки, которая не хотела бы, чтобы ее парень пошел в солдаты. Вся страна объединилась в жажде отомстить Франции. Вся страна твердо верила, что под водительством юного короля французам будет воздано по заслугам.
Я счастлива! Счастлива впервые с тех пор, как умер наш сын. Даже не думала, что смогу быть такой счастливой. Каждую ночь на протяжении нашего марша к морю Генрих радостно входит в мою опочивальню. Он мой, душой и телом. Он отправляется в кампанию, которую я для него придумала и организовала так, чтобы он благополучно был подальше от настоящей войны, руководить которой предстоит мне. Судя по всему, Генрих ни о чем не догадывается. Я молюсь, чтобы в одну из этих ночей мы зачали новое дитя, нового сыночка.
Погрузка на корабли прошла безупречно. Никаких задержек, никакой путаницы, никаких жизненно необходимых вещей, о которых вспомнили в самую последнюю минуту. Флот Генриха — четыреста кораблей, все с реющими флажками на мачтах и парусами, ждущими, чтобы их подняли, — в полной
