Инкассатор: Страшный рассказ

отчаянно ревновал ко всему, что движется, давно привык считать обеих своей неотъемлемой собственностью и не видел никаких причин к тому, чтобы по доброй воле от этой собственности отказываться.

Тут он вспомнил все, что ему вчера наговорила по телефону Ника, и до звона в ушах стиснул зубы. Надо же, какая вышла нелепость…

Впрочем, в данный момент думать ему полагалось не о Нике, а о хлороформе, и он с некоторым усилием заставил себя в деталях припомнить, как увидел в открытом стеклянном шкафчике склянку с надписью «Хлороформ» и как, продолжая весело болтать о каких-то пустяках, протянул руку, взял склянку и опустил ее в карман пиджака, толком даже не представляя, зачем это делает. В тот момент это казалось ему началом веселой шутки, какого-то невинного розыгрыша, до которых он был великим охотником и которые Ольга, да и не она одна, считала не такими уж веселыми и невинными. Даже Ника однажды сказала, что у него странное чувство юмора, на что он, помнится, ответил, что лучше странное чувство юмора, чем совсем никакого…

Короче говоря, в тот момент ему просто было любопытно, хватятся они своего хлороформа или не хватятся. Они не хватились; потом у них с Ольгой как-то вдруг возник спор, куда пойти ужинать, и за этим спором он совсем позабыл об украденной склянке, а когда вспомнил, вынимать ее из кармана было поздно: момент, когда это можно было превратить в шутку, остался далеко позади. Ольга на него дулась, и ему не хотелось усугублять ситуацию, признаваясь в бесцельной и, по большому счету, довольно глупой выходке. Потом у него вдруг разыгралась фантазия: он представил, как они с Ольгой возвращаются домой, он подходит к ней, все еще продолжающей дуться, со спины и прижимает к ее лицу обильно смоченный хлороформом платок. Она бьется, пытаясь вырваться, испуганно мычит, а потом перестает сопротивляться, и он берет ее, бесчувственную, на руки и несет в спальню…

Вот об этом писать, пожалуй, не стоило, тем более что осуществить свою фантазию он так и не отважился. Пузырек с хлороформом долго болтался дома, перекладываемый из одного тайника в другой, пока Александру это не надоело и он не увез дурацкую склянку в загородный дом. Кстати, он до сих пор не понимал, почему привез ее сюда, а не выбросил в мусоропровод. Неужели замысел как заноза уже тогда сидел у него в подсознании?

Подумав, он решил обойтись без лишних подробностей: описание кражи хлороформа получилось бы чересчур длинным и, главное, не имеющим никакого отношения к сюжету задуманного рассказа. Он хотел написать о человеке — неглупом, тонком и, по большому счету, очень неплохом, — совершающем убийство на почве ревности, и рассказ о глупой неудавшейся шутке нарушил бы цельность создаваемого образа. Если написать все как надо, можно заставить читателя хотя бы отчасти сопереживать убийце; но если убийца при этом еще и дурак, сочувствовать ему никто не станет. Ведь что такое сопереживание? Человек замечает в характере героя сходство со своим собственным характером и думает: да, я бы тоже так смог, если бы очень захотел. А если герой обнаруживает явные признаки глупости, читатель от него подсознательно отталкивается, — опять же, потому, что видит в герое себя и не хочет выглядеть дураком даже в собственных глазах (хотя в глазах окружающих он, как правило, именно так и выглядит).

«Хлороформ он украл в больнице, где ему накладывали швы на рассеченный в той безобразной драке подбородок. Это оказалось совсем нетрудно, хотя в тот момент четкого плана у него еще не было. Не было его и сейчас — так, некие смутные очертания, отдельные картинки, больше похожие на склеенный из разрозненных обрывков фильм, чем на продуманный план предстоящих действий. А план был ему необходим — четкий, расписанный по минутам, исключающий любую возможность провала.

Думая о плане, которому еще только предстояло родиться, он вынул из кармана свежий носовой платок и, поддев ногтями, с усилием вытащил из широкой горловины склянки упругую резиновую пробку. Из склянки потянуло дурманящим запахом; отодвинув ее подальше от себя, он обильно смочил платок, аккуратно закупорил склянку, вернул ее на полку и прямо в обуви улегся на кровать. Секундомер был у него в левой руке, большой палец лежал на кнопке. Взгляд скользнул по знакомой комнате, будто прощаясь, и остановился на топоре, который стоял в углу у двери. Держа в правой руке влажный, пропитанный дурманом платок, лежавший на кровати человек усмехнулся и отрицательно покачал головой. Топор — это было чересчур примитивно и грязно. А главное, это слишком просто — просто не для него, а для нее. То, что она сделала, растоптав его любовь, заслуживало самой страшной кары, которую только могло измыслить его воображение. С ее уходом для него погасло солнце, но он продолжал жить. Так пусть и она узнает, каково это — жить во тьме, точно зная, что для кого-то светит солнце, и задыхаться, в то время как кто-то другой пьянеет от избытка кислорода, гуляя в пронизанном светом весеннем лесу!

Он поднес платок к лицу и придавил большим пальцем головку секундомера. Уже сделав вдох, он вдруг испугался: а вдруг у него аллергия? А вдруг, погрузившись в сон, он уже не проснется? Он знал, что такие случаи бывают и что даже бригаде опытных врачей не всегда удается вытащить впавшего в анафилактический шок больного. Рука, прижимавшая к лицу влажный платок, нерешительно дрогнула, но тут он подумал: какого черта? Если ему суждено умереть, пусть так и будет; так или иначе, этот эксперимент необходим. Он расслабился, закрыл глаза и сделал глубокий вдох, а потом еще один. Черная пустота надвинулась вплотную и поглотила его без остатка; последним, что он услышал, было стрекотание механического сверчка в его левой ладони…

… Он очнулся, сразу же почувствовав на лице теплое прикосновение солнечного луча. Секундомер по-прежнему стрекотал в его левой руке, и он чувствовал едва ощутимую вибрацию нагревшегося хромированного корпуса. Большой палец нащупал ребристую головку и прижал ее, оборвав звонкое щелканье шестеренок. Голова у него разламывалась, перед глазами плыли цветные круги. Он не знал, бывает ли так со всеми или это его индивидуальная реакция на наркоз; впрочем, в данном случае это не имело значения. Если, очнувшись, его жертва, помимо всего прочего, ощутит и эти постэффекты, так будет даже лучше. Так ей и надо. В конце концов, она сама, без принуждения, сделала выбор. Даже если сцена у ресторана могла оказаться случайным недоразумением, то последовавший за нею телефонный разговор недоразумением не был. Она говорила сухо и жестко, продумав свою речь заранее; она, видите ли, устала… Что ж, он даст ей отличную возможность отдохнуть! Сначала ей, а позже — ее новому дружку, этому безмозглому куску мяса с огромными кулаками и чугунной болванкой вместо головы…

Он открыл глаза, сощурившись от ударившего в них солнечного света, и поднес к лицу руку с секундомером. Черные стрелки на белом циферблате показывали, что он был без сознания тридцать восемь минут с какими-то секундами. „Маловато, — подумал он, роняя руку на смятое покрывало. — Впрочем, она ведь легче меня килограммов на тридцать. И потом, никто не помешает мне в случае необходимости дать ей добавочную дозу. Во всяком случае, рассчитывать я могу минут на сорок. Чтобы выехать из Москвы, этого хватит с избытком“.

Часом позже он уже сидел за рулем своей старенькой малолитражки, выжимая из нее все, на что был способен маломощный движок, чтобы успеть покончить со всем этим до заката. План был готов — четкий, продуманный до мелочей план возмездия, по сравнению с которым убийство выглядело так же жалко и непотребно, как матерное ругательство, написанное мелом на стене подъезда…»

… До темноты он, разумеется, не управился. Ему пришлось просидеть за компьютером всю ночь, в неимоверных количествах поглощая черный кофе и куря сигарету за сигаретой. Пепел сыпался на клавиатуру, строчки плыли и двоились перед глазами, но он продолжал упорно сидеть на шатком скрипучем табурете, неистово барабаня по клавишам, пока небо над лесом не порозовело. Тогда Александр поставил последнюю точку, ненадолго задумался, выдумывая очередной псевдоним, и подписался внизу, под последней строкой рассказа: «Д. Горячев». Ему хотелось прямо сейчас распечатать текст и поехать на почту, но он решил отложить это на потом: сначала рассказ надлежало как следует вычитать, чтобы редактор не придрался к орфографии. Сейчас, после суток непрерывной работы, сил на это у него уже не осталось. Мрачное вдохновение, в приливе которого он на одном дыхании написал рассказ, исчезло без следа, оставив после себя лишь звенящую пустоту во всем теле. Александр на всякий случай скопировал файл с рассказом на дискету, выключил компьютер, добрел до кровати и, не раздеваясь, повалился лицом в