условии жесткого нажима не только на кулацкие слои, но и на все середняцкие элементы, имеющие возможные запасы, что касается товарного запаса хлеба у крестьянства, наш вывод такой, что они почти исчерпаны в округе, и выполнение апрельского плана должно проходить за счет имеющихся крестьянских страховых запасов. Это и будет составлять особую трудность хлебозаготовок. Отсюда мы считаем необходимым подчеркнуть возможное резкое ухудшение политического настроения крестьянства, в частности его середняцкой части, а также оживление контрреволюционных элементов и их деятельности. Приступая с решительным нажимом к выполнению директивы ЦК, мы считаем необходимым осветить не только трудности этой работы, но и возможные неблагоприятные политические результаты»[1100].
Органы ОГПУ по указке партийных органов расширили круг репрессий против недовольных крестьян. На селе проводились операции по изъятию «контрреволюционных» элементов. Такими же мерами удалось увеличить заготовки по сравнению с апрелем на 22,7 % зерновых и на 50 % маслосемян соответственно, но в целом за квартал зерновых и маслосемян было заготовлено 60 млн пудов вместо 100 млн, которые требовались для выполнения годового плана. «Довесок» за завершающий квартал хлебозаготовительной кампании составил менее 10 % от заготовок, предыдущих кварталов и никак не мог оправдать то ухудшение отношения крестьян к Советской власти, которое произошло в эти месяцы.
Крестьянские хозяйства, не только зажиточные, но и середняцкие, потеряв стимул к развитию производства, стали его свертывать. Особенно болезненно шел этот процесс в районах товарного зернового хозяйства. Например, на Северном Кавказе посевные площади осенью 1928 года уменьшились даже по официальным данным ЦСУ на 18 %[1101], а по оценке Госплана РСФСР не меньше чем на 31 %[1102].
Осенью 1928 года председатель организационно-планового бюро Госплана РСФСР П. Парфенов подробно ознакомился с положением дел на Северном Кавказе и 22 ноября того же года направил в ЦК докладную записку, в которой изложил свои впечатления и нарисовал яркую картину тягот сельского быта.
Парфенов сообщал об уменьшении (и о потере!) интереса крестьян к повышению культуры сельскохозяйственного производства после лишения избирательных прав многих «крестьян-культурников» в начале 1927 года. «Агрономы отмечают, что за последние два года к ним совершенно никто не обращался с вопросами производственного значения». Те же крестьяне, которые, например, вырастили довольно приличный урожай при внедрении агрономических новшеств, согласно с принятым в апреле 1928 года новым положением о сельскохозяйственном налоге были обложены в индивидуальном порядке, а не по общим ставкам. Для них налог возрастал сразу в несколько раз. Тысячи крестьянских хозяйств были окулачены, а потом разорены «только за то, что они завели себе машины, хороших жеребцов и племенных коров, дома покрыли железом, мыли полы и ели на тарелках». Суммируя подобные факты, Парфенов делал далеко идущие вывод: «Как можно всерьез требовать сейчас от мужика, чтобы он культурно вел хозяйство, культурно обрабатывал землю, культурно ухаживал за скотом и за жильем, когда каждый грамотный (да и не только грамотный) мужик знает тысячи конкретных фактов, режущих глаза и нервы, которые утверждают его в обратном, что этим теперь заниматься весьма рискованно: запишут в кулаки, поставят вне закона, выгонят детей из школы»[1103].
Усиление социального напряжения в сельской местности привело к обострению криминогенной обстановки. Как писал все тот же Парфенов, «после 5-ти часов вечера, когда стемнеет, на улицу показываться не рекомендуется, особенно приезжему человеку или человеку с портфелем, вас закидают грязью, изобьют палками, а портфель могут отнять». Подобная реакция была связана с тем, что крестьяне именно в чужих людях, особенно начальственного типа, усматривали виновников всех своих несчастий. В ходе чрезвычайных мер пришлось заменить большинство представителей станичных советов работниками, присланными из других регионов, которые не имели родственников, соседей или дружеских отношений с местным населением, мешавшим осуществлять реквизиции.
Чрезвычайщина по отношению к деревне постепенно трансформировалась в повседневную норму в отношениях между крестьянством и государством по всем вертикалям и горизонталям партийно-советской организации. Отрепетированная в период хлебозаготовок 1927–1928 годов система репрессивных мероприятий получила в дальнейшем свое логическое продолжение. Речь шла именно о системе мер, так как в процессе хлебозаготовок находили свое отражение и возрождение методы продразверстки, полное попрание прав граждан, вносился раскол между слоями крестьянства. Чрезвычайные меры подорвали основы механизма нэпа. Использовать их для того, чтобы преодолеть кризис хлебозаготовок, означало применить средство, которое обладало побочным действием, и от которого больше вреда, чем от самой болезни.
В деревне крепли представления о возвращении к политике военного коммунизма и продразверстки. О социальных тенденциях в среде крестьян на всем протяжении нэпа, и особенно в условиях обострения политической обстановки конца 1920-х годов можно судить на основе анализа первичного информационного материала — писем, хранящихся в фондах «Крестьянской газеты»[1104]. Здесь выделяются несколько наиболее важных тем, которые превалировали в большинстве писем. Это и взаимоотношения с городом, оценка Советской власти и большевистской партии, проблемы налоговой политики и цен на промышленные товары, землеустроительные кампании, оценка кулачества и разбалансировка отношений между различными социальными слоями в деревне и т. п.
Обращает на себя внимание то, что настроения крестьян в первую очередь выражались в их отношении непосредственно к Советской власти. Именно характеристики различных уровней власти являлись ведущими темами в крестьянских письмах. Причем, если в середине 1920-х годов преобладали письма о сельских советах и исполкомах и о конкретных представителях власти — должностных лицах, то в последующие годы подобная персонификация уступает место оценкам Советской власти как таковой. В 1928 году этому посвящалась большая половина писем.
То или иное отношение крестьян к власти главным образом основывалось на их восприятии текущих событий и сложившейся политической и социально-экономической ситуации в целом. Что же в первую очередь волновало крестьян?
Если в 1924 году их прежде всего занимали вопросы кооперативной торговли и деятельность комитетов взаимопомощи, а далее шли, как правило, однопорядковые сентенции о партии и о положении социальных слоев в деревне, то с 1925 года в крестьянских письмах неожиданно выходит на первый план вопрос о налогообложении. Все интересы сельского населения сосредотачиваются вокруг экономических отношений между деревней и властью, преломляющихся через налоговую политику, сравнения собственной и городской жизни и, как результат, взглядов на союз с рабочим классом. Именно эта тематика звучала рефреном в большинстве писем второй половины 1920-х годов. Характер отношений с властями и с городом, наконец, между различными слоями внутри самого крестьянства — в основе всего этого лежала тема налогов, оценки их величины и справедливости. И несмотря на небольшие колебания, эта тенденция в крестьянских письмах была центральной на протяжении всего заключительного периода нэпа.
Любопытна динамика и относительно нейтральных по содержанию тем, таких, как например «темнота деревни». Для селян характерно было непременное упоминание этих проблем, хотя по объему такой тематики в письмах серьезных скачков от года к году не наблюдалось. Так, различия в ценах на промышленную и сельскохозяйственную продукцию постоянно будоражили головы крестьян. Но, по сути, для деревенского жителя «ножницы» цен оставались хоть и важной, но производной, второплановой проблемой наряду с другой, более очевидной — налогообложением крестьянского хозяйства и несопоставимостью уровня жизни в городе по сравнению с селом.
Аналогичная ситуация была характерна и для оценки самими крестьянами успехов в деле просвещения. В начале многих писем встречаются ссылки крестьян на деревенскую «темноту», свою «сермяжность», «некультурность» и проч. «Я темный крестьянин», «пишу вам из медвежьего угла», — традиционные речевые обороты тех лет. Но, подчеркивая свое невежество, селяне, как правило, избегали объяснять причины такого положения: «темны от голода и холода»; «деревня политически развивается, но все просвещение, больницы, театры по-прежнему только в центре: обидно»; «средств тратят много, а неграмотность все та же»; «налоги платим, а культурных улучшений в деревне нет»; «попробуй выучись — это легче в городе». Иными словами, проблемы развития просвещения и культуры напрямую связывались с экономической ситуацией.
