вокруг незыблемого каркаса — сугубо централистического принципа построения и жизнедеятельности общества. И в этом деле не вполне были пригодны социальные элементы, склонные как крестьянство, к хозяйственной, или же как интеллигенция, к умственной, самостоятельности. Требовался слой, обладающий определенными организационными навыками, грамотностью, кодексом морального поведения, но который по своей сути являлся бы зависимым, наемным работником, не обремененным собственностью и не оделенным хозяйственной самостоятельностью. То есть таким, каковым в идеале являлось чиновничество на службе у государства, полностью зависимое от его милостей.
Однако бюрократия не могла стать исключительной основой партии, поскольку именно ей, как силе ассоциированной с государством и наиболее отчужденной от общества, требовался постоянный свежий приток из базовых слоев общества. И в этом случае идеальным донором для нового государственного организма оставался пролетариат, как класс наиболее всего подходящий по указанным критериям служилой государственной бюрократии.
Процесс структуризации новой общественной пирамиды происходил форсированными темпами, в силу довлевшей суровой потребности неупорядоченного послереволюционного общества в рациональной системе социальных приоритетов. Сталин и его аппарат первыми сознательно отнеслись к этой объективной потребности и даже с успехом подтвердили известную философскую максиму о том, что свобода есть познанная необходимость, «оседлав» закономерный процесс, в то время, как их политические конкуренты продолжали мистифицировать в тумане революционной фразеологии по поводу «диктатуры пролетариата» и «бесклассового общества». Именно та пресловутая серость и неказистость, которыми Троцкий постоянно пытался публично уязвить «маленького человека» Сталина, сделали того намного проницательнее и дальновиднее, чем это могли дать самые высокие трибуны для первого оратора партии.
Но этим проблема не исчерпывается. Троцкий постоянно твердил, что Сталин является «олицетворением бюрократии» и как всегда суживал проблему. Сталин, его китель и сапоги являлись олицетворением не только бюрократии, но всего послереволюционного общества. В своей оценке причин возвышения Сталина Троцкий постоянно делал акцент на объективных обстоятельствах: «Диалектика истории уже зацепила его и поднимет его». Его характеристика Сталина как инструмента и олицетворения бюрократии, как человека, обязанного своими политическими успехами собственной посредственности была односторонней. Троцкому просто было не под силу признать, что Сталин элементарно переиграл его в политической борьбе. На самом деле в процессе возвышения Сталина не было ничего «автоматического». «Нужно быть политически и тактически одаренным человеком, чтобы так как он, найти верное течение в бурных водах большевистской политики»[476].
Кадровая, рутинная, но очень своевременная в плане государственного строительства, работа стала главным оружием «чудесного грузина» в борьбе за личную власть. В 1937 году в узком кругу своих приближенных Сталин сказал следующее. «Известно, что Троцкий после Ленина был самый популярный в нашей стране. Популярны были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Нас мало знали, меня, Молотова, Ворошилова, Калинина. Тогда мы были практиками во времена Ленина, его сотрудниками. Но нас поддерживали средние кадры, разъясняли наши позиции массам. А Троцкий не обращал на эти кадры никакого внимания. Главное в этих средних кадрах. Генералы ничего не могут сделать без хорошего офицерства». «Так не мудрствуя лукаво, в редкую минуту откровения вождь рассказал о том, какую роль сыграл аппарат в его восхождении. Вот здесь его смело можно назвать не только великим практиком»[477].
Социально-политический феномен, воплотившийся в таком стратифицированном и многофункциональном явлении, как советская компартия с превеликим трудом поддается идентификации. Привилегированную коммунистическую номенклатуру пробовали называть котерией, кастой, сословием, классом, но следует признать, что ни одно из этих традиционных определений не в состоянии включить в себя все ее главные специфические признаки. Подобного явления ранее человеческая история не знала.
В строгом смысле слова коммунистическая номенклатура не подходит под наиболее распространившееся определение «класса», хотя бы потому, что ее нельзя резко оторвать от остальной рядовой партийной массы, с которой она составляла единый организм, несмотря на то, что ответработники намазывали на белый хлеб спецпайковскую икру в то время, когда рядовые партийцы зачастую не имели и сухой корки. Различие в столовом меню членов партии, т. е. неравенство в иерархии потребления относится к разряду вторичных признаков. Наиболее существенная особенность компартии проявлялась в том, что это была не «партия», не часть, а как раз наоборот, союз частей, некое совокупное представительство всех слоев общества. Из разнообразного арсенала имеющихся определений феномен большевистской партии точнее всего, как ни странно, характеризует архаический термин, к которому привилось иронически-негативное отношение. Сталин называл свое детище «орденом меченосцев» и оказался наиболее точен.
Именно образ средневекого воинственного монашеского ордена с его строгой иерархичностью и вместе с тем — открытостью рядов, с его догматической идеологией и тайными ересями, процветавшими в стенах рыцарских замков, с требованиями суровой дисциплины, ригоризмом его членов и злоупотреблениями мирскими радостями — все это весьма напоминало то, чем являлась партия большевиков в 20–30-е годы. Хотя, безусловно, о полном соответствии века двадцатого веку двенадцатому говорить не приходится.
Компартия бросила вызов принципам мироздания, она всегда стремилась преодолеть свой особенный характер, посягая на значение все общего и настойчиво пропагандировала те элементы общего, которые присутствовали в ней как в особенном. Попытки ассоциироваться с массой, с советским обществом, проявлялись в культивировании идеологии гегемонии пролетариата, в гибкой кадровой политике и т. п. Все это довольно далеко выводило партию, ее «верхи», за рамки специфического ограниченного классового интереса. С другой стороны, несмотря на то, что партия предложила истории сложную загадку в виде своей своеобразной природы, которая если и не позволяет толковать о традиционном классовом интересе, тем не менее дает основания говорить об устойчивом специфическом интересе той социальной группы, которая являлась физическим воплощением государственной системы и ее коренном интересе именно в централизованном распределении национального богатства.
Государственный централизм, а соответственно и корпоративный интерес новой государственной бюрократии превратились в доминирующие факторы буквально с первых лет и даже месяцев существования советского общества. Здесь не было тайных козней революционных заговорщиков, проявлялось естественное для любой социальной группы стремление к упрочению своего статуса, опиравшееся на объективную общественную потребность в усилении роли государства. Нетрудно заметить, что всеобъемлющие кризисы 1917, 1921 и 1923 годов в конечном счете разрешались централизованным путем, методами государственного регулирования и принуждения. Государство смягчало и разрешало противоречия между основополагающими частями общества, между городом и деревней, и в этом заключалась его огромная историческая роль. Эта роль и явилась объективной основой укрепления государственного аппарата в послереволюционном обществе и его последовательного возвышения до седьмых небес государственного абсолютизма. Из каждого кризиса, сколь бы тот ни был тяжелым и болезненным, госаппарат и его основа — аппарат партийный, выходили окрепшими и еще более уверенными в собственных силах и начертаниях. Сам Троцкий признавал, что обострения противоречий нэпа позволили бюрократии возвыситься над обществом[478].
Рост государственного сектора в экономике, развитие государственной политической системы порождали трудности и закладывались в основу общественных кризисов 1921, 1923 годов и далее, но вместе с тем они же создавали предпосылки для их преодоления. Первый внутринэповский кризис 1923 года явился сигналом того, что система нэпа завершила свое становление, ее главные противоречия сформировались и противоположности пришли в активное соприкосновение. Глубоко символичным оказалось то обстоятельство, что последовавшее вскоре оживление экономики пришлось на начало 1924 года и совпало со смертью Ленина. Открывался новый этап, оставивший за плечами эпоху диктата революционного идеализма.
Кризис 1923 года пробудил политическую активность в крестьянстве, а также дал толчок давно
