Донесшиеся со двора крики прервали их разговор.
– Ни-сан, ни-сан! – звали Сэйсю младшие сестренки.
– В чем дело? – Не успел он подняться, как в комнату ворвался Ёнэдзиро, держа на руках белого кота по кличке Бякусэн.
– Взгляните, сэнсэй!
– Что случилось?
– Он упал с энгавы и ударился головой о каменную ступеньку. Вы только посмотрите на него!
Бякусэн лежал перед Сэйсю, из глаз, носа и рта текла кровь, лапы конвульсивно подергивались. Вскоре кот затих.
– Он сам упал?
– Сам. Шел по краю энгавы, покачнулся и нырнул головой вниз.
За десять дней до этого Сэйсю испробовал на Бякусэне обезболивающее снадобье. Животное проспало три дня и три ночи кряду, не реагируя ни на что, даже на введение иглы. Пульс бился ровно. После пробуждения коту дали теплой соленой воды. Потом он встал и пошел, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный. Тем не менее, когда перед ним поставили его любимую пищу – рисовую кашу на рыбном бульоне, – с аппетитом поел. И все же он не кидался за мышью, даже если та пробегала прямо у него под носом, – должно быть, ядовитое зелье все же повредило его мозг. Кошки очень подвижны и обычно приземляются на все четыре лапы, даже если их подбросить в воздух, поскольку тела у них гибкие, а координация движений отменная. Но это животное упало с энгавы и расшиблось…
Каэ тоже пришла посмотреть, что случилось. Все потрясенно взирали на Бякусэна. Подобное остолбенение вызвал не сам факт смерти несчастного кота – к таким вещам домашние уже давно привыкли. Это бедное создание стало настолько беспомощным, что, упав с небольшой высоты, убилось насмерть, – вот что напугало их больше всего.
Окацу не стало в канун Нового года. Собравшейся в праздничный вечер семье радоваться было нечему. Даже младший, Рёхэй, не попросил вторую порцию своих любимых рисовых лепешек-моти. Все думали о смерти. На самом деле Ханаока начали скорбеть задолго до того, как Окацу покинула этот изменчивый мир.
Рёхэй до самого конца наблюдал за ростом опухоли сестры. Сама ли смерть ошеломила его или то, что Окацу умерла такой молодой, но мальчик взял себе за правило убегать от своей притихшей семьи в поля. Однажды, вернувшись домой, он, задыхаясь от волнения, поведал родным, какие слухи ходят по деревне:
– Говорят, что нэ-сан[41] умерла из-за проклятия, наложенного умершими кошками и собаками!
– Успокойся! И чтобы я больше ничего подобного от тебя не слышала! – отчитала его Оцуги, чье лицо стало почти того же бледно-голубого цвета, что и стоявший рядом фарфоровый кувшин.
Ханаока никогда не забывали справить поминальный обряд по каждому похороненному под деревом животному. Однако теперь те, которых поили зельем, просыпались, когда заканчивалось действие ядовитых трав, и бродили по дому, словно призраки. Мозг их, как и у Бякусэна, был явно поврежден. Наверное, души погибших можно задобрить. Но что делать с бездушными апатичными созданиями? Если Окацу кто-то и проклял, то только эти полумертвые твари; по крайней мере, почти все Ханаока были склонны думать именно так. Но Каэ чувствовала, что подобные настроения в доме могут навредить Сэйсю, поэтому попыталась изгнать порочные измышления и взялась лично утешать своего юного деверя:
– Не надо думать, что твоя сестрица умерла из-за проклятия. Если бы оно существовало, Кобэн никогда не появилась бы на свет. А она растет нормальной здоровой девочкой, ты ведь сам это видишь.
Не успели опрометчивые слова сорваться с губ, как Каэ похолодела, осознав, какие последствия они могут повлечь за собой. Но было уже поздно. Лицо Оцуги перекосилось от ярости. Эта убитая горем женщина, похоже, верила в то, что проклятие покарало ее родную дочь, не задев при этом ребенка невестки, которому, в сущности, и предназначалось. Однако Оцуги не произнесла ни слова. Видимо, сообразила: вряд ли кто-то найдет логику в подобном заявлении – решила для себя Каэ.
После смерти Окацу отношения между двумя женщинами еще больше охладели. Будучи матерью, Каэ полагала, что понимает и разделяет страдания Оцуги, потерявшей свое дитя, даже надеялась похоронить горечь, ревность, враждебность и стать для свекрови утешением в минуту отчаяния. Но в отличие от смягчившейся Каэ, Оцуги повела себя совершенно иначе, и весь ее гнев, вся ненависть, вся обида за смерть дочери обрушились на голову невестки. За время тюина, семинедельного траура, они ни разу не заговорили друг с другом. Дальнейшее общение происходило только через двадцатидевятилетнюю Корику, которая уже утратила всякую надежду выйти замуж.
Рёан Симомура, часто навещавший семью лекаря после своего переезда в храм Мёдзи, пришел на первое поминовение Окацу в белом траурном одеянии. Он и помог убитым горем Ханаока организовать похороны. Сэйсю пребывал в полном отчаянии, сильно похудел, будто после продолжительной болезни, и выглядел гораздо старше своих тридцати трех лет. При виде его перед глазами Рёана всплыл образ дряхлеющего Наомити. Поминальная служба закончилась, гости разошлись, и тогда Рёан попытался утешить Сэйсю, который так и сидел у гроба сестры.
– С этим трудно смириться, сэнсэй, я понимаю. Но если разочарование повредит вашему здоровью, история будет куда печальнее. Вы должны принять эту смерть как нечто естественное.
Сэйсю поднял на него огромные глаза, несколько мгновений молчал и вдруг взорвался:
– Хочешь сказать, что лекарь должен верить в естественный ход вещей, как какой-то там буддийский монах? Если болезни – любые болезни! – приводят к смерти, виной всему несовершенство врачевания. Это я убил Окацу! Я позволил ей умереть! У меня не хватает знаний и мастерства. Неужели ты не понимаешь моих страданий?!
От его криков даже крышка гроба покачнулась. Он напугал не только Рёана. Ученики высыпали из комнаты, не в силах лицезреть сэнсэя в припадке ярости. Сютэй Накагава, который у учителя за спиной поговаривал, что в интересах науки врачевания лекарь имеет право ставить опыты на живом человеке, если тот обречен на смерть, промолчал. Должно быть, теперь он изменил свою точку зрения и понял, что врач должен проводить операции только в том случае, если это продлит человеку жизнь.
10
На дворе стоял прекрасный весенний денек, птички мирно чирикали, вода весело плескалась – Каэ стирала одежду у колодца. Голод остался только в воспоминаниях. Даже заботы предыдущего даймё Кии, Харусады, стали историей. Ходили слухи, что бывший правитель потратил большую часть денег клана, помогая доведенному до нищеты истощенному населению своих владений, вследствие чего его ежегодное жалованье было урезано вполовину более чем на шесть лет. Но и это осталось позади, и преемник Харусады Харутоми уже десятый год заправлял делами. Почивший Харусада в былые времена частенько останавливался в доме Имосэ, в покоях даймё Кии в Натэ, и Каэ хорошо помнила его, так как иногда сама прислуживала ему за обедом. О нынешнем правителе она не знала почти ничего, за исключением того, что слышала от людей, а слыл он мотом и сумасбродом.
Поскольку народ склонен подражать вышестоящим, крестьяне уезда Натэ стали более охотно тратить деньги. Кроме того, несколько урожайных лет после затянувшегося голода сделали свое дело, люди получили возможность жить по-новому и охотно пользовались ею. Эти тенденции не могли не затронуть и бережливых Ханаока.
Корику давно оставила надежду создать собственную семью, но две младшие девочки были как раз на выданье. Хотя по сравнению с прежними временами финансовое положение Ханаока значительно улучшилось, им все еще приходилось экономить, чтобы оплатить роскошные свадьбы, прошедшие почти одновременно. Учитывая несчастную судьбу старших дочерей, Оцуги постаралась устроить жизнь младших и незамедлительно дала согласие на два предложения, как только те поступили. Благодаря отличной репутации Сэйсю его сестры попали в престижные семьи, одна из которых проживала в отдаленном городке Куроэ провинции Умигути.
В доме осталось всего пять Ханаока. Окончив обучение у купца, второй сын Дзихэй открыл свою лавку в Тёномати. У третьего сына, учившегося на священника, было многообещающее будущее в качестве главы храма Сётиин на горе Коя. Самый младший, Рёхэй, уже четыре года изучал в Киото медицину, и на этот раз Ханаока не приходилось терпеть в связи с этим лишения.
