В то самое время, когда на бахче шел веселый разговор, Мухарбий зашел в райисполком, в контору к своему прямому начальнику. Надо узнать, нет ли каких новых инструкций, нет ли писем, не нужно ли дать разъяснения по старым делам, мало ли что бывает. Трудно работать Мухарбию одному на большом участке, давно он просит, чтобы дали ему в помощники еще одного человека, давно обещают, а человека все нет и нет. В райисполком Мухарбий пришел в хорошем настроении, но начальник очень скоро это хорошее настроение ему испортил.
— Я давно хотел поговорить с тобой, да все никак время не мог выбрать. Хорошо, что ты зашел. Ну, как дела? — спросил начальник, прикуривая длинную, с фильтром сигарету.
— Дела? Ничего. Белый сайгак в степи объявился.
— Больше ничего?
— Пока что нет.
— Значит, в хозяйстве все в порядке?
— Как будто.
— А сколько тебе лет, Мухарбий? Давай поговорим по-честному.
— Что значит «по-честному»? Разве меня кто-нибудь уличал в нечестности?
— Да нет. Это так…
— Что значит «это так»? Оскорбить человека — это так, да?
— Прости, я не собирался тебя оскорблять.
— Не собирался, а оскорбляешь.
— Правильно мне сказали, что с тобой будет трудно разговаривать.
— Кто сказал, почему трудно? Говори, пожалуйста, как человек с человеком.
— Но я же твой начальник! — возмутился человек в форме и потушил сигарету о пепельницу.
— Слушаю, товарищ начальник.
— Так сколько тебе лет?
— Стукнуло шестьдесят.
— Поздравляю, от души поздравляю!
— Спасибо.
— Тут ты написал докладную, что тебе становится трудно, не справляешься. Конечно, зона большая, не успеешь с одного конца перекинуться на другой, а там уж идет разбой, браконьеров развелось…
— Все это правда! Поэтому я и прошу одного работника, помощника себе.
— Из центра пришел ответ на твою докладную.
— Дают помощника? — обрадовался Мухарбий, однако радость его оказалась преждевременной. Начальник достал письмо с резолюцией, написанной синим карандашом.
— Здесь пишут, что ты постарел. Рекомендуют с почестями проводить тебя на пенсию, на заслуженный отдых.
— С почестями, значит?
— Да, с почестями. Пишут, что на твое место они подбирают человека.
— Подбирают? — Мухарбий растерялся, в сердце больно кольнуло.
— Так вот и пишут.
— Ну и что же, раз пишут, им виднее. Но мне не нужны никакие почести. Я могу идти?
— Ступай… Но пока работай, когда еще оттуда пришлют человека. Ты пока хозяин степи…
— Пока… — Мухарбий вышел согнувшись, будто к его шестидесяти нагрузили на него еще сорок. Как видно, выглядел он плохо, может быть, побледнел, потому что бывший архитектор, который ходил в исполком в поисках новой должности, торопливо подал старику стакан воды. Мухарбий выпил, отдышался, поблагодарил бывшего архитектора и побрел домой к своей старухе. С кем еще поделиться новостями, с кем поговорить, перед кем излить душу? Жаловаться он не любил. Пойдешь посоветоваться, высказать, что на душе и как, прослывешь жалобщиком и кляузником. Нет, уж лучше поговорить со своим домашним прокурором, как он называет свою старуху. Он и излил перед пей свою душу, но так, как должен был бы излить перед тем начальником в форме. Он и кричал, и стучал кулаком по столу, и доказывал, и давал отпор, защищался и нападал.
— Что ты на меня-то кричишь? — сказала Кадрия.
— На кого же мне кричать?
— Вот сделайся большим начальником, тогда, пожалуйста, бей по столу кулаком, кричи на сослуживцев, будто у них души нет, будто это не люди, а чурбаны.
— Нет, Кадрия, не быть мне начальником. Сказали, на пенсию пора. С почестями.
— Ну и хорошо. Теперь хоть отдохну. Ни днем, ни ночью покоя не было, все в страхе за тебя жила.
— Нечего было страшиться — не убивал, не крал, старался быть честным.
— Два раза ранили.
— Ну и что? На то есть люди, есть и звери.
— Пенсию-то сколько дадут?
— Рублей шестьдесят.
— Ну и хватит нам. Я ведь еще работаю.
— В это время в комнату с буханкой хлеба вбежал малыш лет пяти.
— Мама-тетя, вот… — Он с гордостью передал хлеб Кадрии.
— Это еще что за «мама-тетя»? — удивился Мухарбий. — Кто такой, откуда?
— Хороший мальчик?
— Кто он?
— Он спрашивает, кто я. Разве он не знает меня?
— Знает, знает, сынок, иди познакомься. Это твой папа-дядя.
— Здравствуй, папа-дядя. Разве ты меня позабыл? Это же я, Ногай.
— Ногай. Ногайчик! — Слезы потекли из глаз старика. Он обнял мальчика, поднял на руки, обернулся к своей старухе. Та, ни слова не говоря, кивнула головой. — Ты что же молчала?
— А разве ты дал мне сказать хоть одно слово?
Была у этой одинокой семьи давняя мечта усыновить ребенка, но все никак не выпадал случай. И вот Кадрия присмотрела мальчика-сироту, он воспитывался в кизлярском детдоме. Кадрия часто ездила в Кизляр будто за учебниками или придумывала другой повод, чтобы лишний раз оказаться около этого ребенка. Сегодня наконец она открыла тайну мужу. Мухарбий не мог и предположить, что такое сбудется.
— Знаешь, ты кто? — спросил Мухарбий.
— Кто?
— Ты белый сайгачонок.
— Это хорошо или плохо?
— Это очень хорошо, сынок, это счастье.
— А что такое счастье?
— Это что ты нашел нас, а мы нашли тебя, сын мой! — Старик вытирал слезы рукавом.
— А вы долго искали меня?
— Долго, сынок. Много лет искали.
— Почему же сразу не взяли меня? Мне там было так скучно, а одна тетя все время говорила, что я бедный, что у меня нет ни папы, ни мамы, что они умерли.
— Она не знала, сынок. Она так думала. А мы, видишь, все живые, и ты наш сыночек, ты наш Ногай! Гордое это имя, сынок!
Вот какова жизнь у людей. Час назад Мухарбию казалось, что несчастнее человека, чем он, нет на свете. Проклял он день своего рождения. И тут же — свет яркий, счастье. Кто мог бы подумать, а?..
— Ты почему плачешь, папа-дядя?
— Как же, сынок, не плакать? Я тебя так долго искал. Потерял надежду… и вдруг… Это я от радости, сынок. Пусть теперь делают со мной что хотят. Пусть на пенсию, пусть куда угодно, к дьяволу, пусть! Теперь мне ничего не страшно, сынок, родной мой!
— Ты ничего не боишься, папа-дядя?
