данные из наиболее компетентных источников. В то время как большинство из них знало только одного Ганнибала – черного коня, который стал победителем в прошлогодних соревнованиях в полку.
Вечерами, когда совсем уж было нечем заняться: истории иссякли, карты надоели, газеты прочитаны, мы просили Мукке рассказывать о знаменитых сражениях и великих полководцах. Он всегда с радостью соглашался и, поначалу краснея и запинаясь, постепенно захватывал наше внимание. Он помнил все до мельчайших подробностей – даты, часы, продолжительность боя, количество участников и даже погодные условия. Согласно его теории погодные условия имели крайне важное значение и великие стратеги всегда учитывали фактор погоды. Мукке продолжал говорить даже в том случае, если во время его рассказа кто-то начинал явственно похрапывать или дремать. Его не смущали подобные мелочи. Он был силен в теории и с удовольствием делился своими знаниями.
Что касается практики, то тут Мукке проявлял беспомощность. С полной ответственностью заявляю, что в свои двадцать три года Мукке мог свободно давать советы штабным офицерам, но он терялся, если ему приказывали взять двух уланов и провести разведку в деревне, расположенной в пяти километрах от лагеря. Он рассматривал проблемы в глобальном масштабе. Мукке, единственный из нас, не размышлял о революции и проблемах, связанных с ней. Полагаю, что в прочитанных им книгах не приводилось случаев неподчинения солдат приказам офицеров; в противном случае историки никогда бы не обошли молчанием подобные факты. Я уверен, что в своем воображении Мукке видел, как огромные армии устремятся вперед в направлении указующего перста главнокомандующего. За одну короткую ночь Кречевице стала бы его селением Арколе[24].
После совещания с полковником мы пошли к уланам и объяснили поставленную перед нами задачу. Уланы знали, что завтра ожидается большое наступление, и были благодарны, что мы не обделили их вниманием.
День погас и словно унес с собой все звуки. Ночью стояла тишина. Иногда раздавались отдельные выстрелы. Слышался гул самолетов, может, немецких, а может, наших. В эту ночь мало кто мог заснуть. Уланы с рук; кормили лошадей, проверяли амуницию. Прохаживаясь среди уланов, я видел, что их головы повернуты на запад. В темноте невозможно было разглядеть их глаз, но было понятно, что пристальный взгляд старается проникнуть сквозь непроглядную темень.
Операция должна была начаться в четыре часа утра с артиллерийской подготовки. Без пятнадцати четыре не осталось человека, который бы не застыл в ожидании намеченного часа.
В кромешной тьме я стоял, прислонившись к лошади, и не сводил взгляда со стрелки наручных часов, медленно приближающейся к четырехчасовой отметке. Я слышал вздохи лошадей, которые неожиданно прервал шепот улана:
– У тебя нет дополнительной скобы?
– Нет. – Мой ответ прозвучал неожиданно громко и заставил ближайших ко мне лошадей поднять головы и повернуть их в направлении голоса. Я понимал, что лошади насторожились.
Улан возник как призрак между крупами лошадей и коснулся моего плеча.
– Стас, – прошептал он мне прямо в ухо, – ты взял с собой запас овса?
– Я не Стас, – шепотом ответил я улану, – но ты возьми запас овса. И Стас тоже пусть возьмет. Если я поймаю тебя за тем, что ты выбрасываешь овес, то получишь два наряда вне очереди.
– Да, господин поручик!
Перед наступлением кавалеристы всегда пытаются по возможности облегчить мешки. Если за ними не проследить, они могут выбросить весь корм. Стоявший рядом со мной улан, услышав наш разговор, тихо рассмеялся. И тут же откуда-то из-за спины раздался голос:
– Замолчите, глупые тетери.
Но опять из темноты раздались голоса. Они словно доносились с другой планеты или даже из другой галактики.
– Ты пишешь жене? Интересно, как там моя?
Я понял, что жена улана осталась в Польше, а он уже три года воевал за Россию.
На какое-то время опять установилась тишина, и было только слышно, как лошади жуют овес.
– Интересно, надел Шмиль белые перчатки?
Но на этот вопрос не последовало ответа. Вдруг тишину разорвало громкое проклятие. Лошадь наступила улану на ногу. Он шлепнул ее по крупу и добродушно выругался.
Неугомонный улан пощекотал соломинкой в ухе стоявшего рядом товарища; послышался приглушенный смех.
Никто и словом не обмолвился о предстоящем наступлении, о колючей проволоке, пулеметных гнездах и ответной артиллерийской атаке. Наверняка солдаты думали о грядущей опасности, о ранениях и смерти, но никто не говорил об этом вслух.
Наконец истекли долгие пятнадцать минут. За секунду до четырех часов все застыли, затаив дыхание.
Раздался грохот канонады, ни минутой раньше или позже, а ровно в четыре часа утра. Если бы артиллерийская подготовка началась хотя бы на миг позже, это могло сломить людей, и они оказались бы не готовы идти в атаку. Но если бы вдруг с небес спустился архангел и предложил каждому из нас высказать свое самое тайное желание, то не было бы для нас большей радости, чем узнать, что канонада раздастся точно в назначенное время. Эта точность создавала у нас ощущение безопасности и придавала уверенность.
Грохот канонады не умолкал. Когда улеглось волнение, мы застыли в ожидании. Теперь ответ был за немцами. Ждать пришлось недолго. Их пушки звучали тоном ниже и, словно поперхнувшиеся чем-то, кашляли и чихали. Странно, но немцы были не прямо напротив нас, а слева и далеко справа.
Ко мне подбежал Мукке и с восторженностью школяра закричал:
– Видишь, откуда они стреляют? Ты понимаешь, что это значит? Их артиллерия с правого и левого флангов, а перед нами нет орудий. А может, они специально не стреляют из них. Мы пойдем в наступление, а они начнут обстреливать нас и отрежут от остальных. Мы окажемся в cul-de-sac.
– Ты имеешь в виду, в мешке?
– В cul-de-sac, – повторил Мукке.
– В мешке, – упрямо настаивал я.
– Ну ладно, в мешке. Знаешь, что бы я сделал? Я бы изменил план наступления. Устроил бы ложную атаку там, где, по их предположениям, должен наноситься главный удар, а в это время сконцентрировал бы все силы с правого и левого флангов и взял бы немцев в кольцо.
– Ну так иди и доложи о своих соображениях в штабе, – раздраженно ответил я. – И не приставай ко мне со своими домыслами.
Должен признаться, что я завидовал таким энтузиастам, получавшим удовольствие вне зависимости от того, как складывалась ситуация. Я был не способен просчитывать ситуацию, но прекрасно понимал одно. Сейчас хозяином положения для меня была лошадь. Если она будет в порядке, то и со мной все будет хорошо; если она понесет, или испугается, или ее ранят, я пропал. Моя старая мудрая Зорька. Я нежно обхватил ее голову, потерся щекой о теплые ноздри и прошептал, едва разжимая губы:
– Не спотыкайся, пожалуйста, дорогая. Только не спотыкайся.
Ко мне подошли Мукке и Шмиль, продолжавшие абстрактный спор о грядущих событиях и стратегических перспективах. Я слушал их, нежно поглаживая Зорьку; лошадь благодарно кивала в ответ.
Теперь к грохоту немецкой и нашей канонады добавились винтовочные выстрелы немецкой пехоты. Уверенный, монотонный, постоянный звук. Пулеметы пока молчали, но мы понимали, что они еще дадут о себе знать.
Затем наступило самое мучительное время. В наступление пошла пехота, а уже за ней через пару часов должны были выступить мы. Эти долгие, тяжелые часы ожидания, когда нечего делать, а остается только ждать… Нервы были на пределе. Мы дошли до того состояния, когда хочется просто упасть на землю и, прижавшись к ней, прошептать: «Мне ничего больше не надо». За невероятным напряжением наступала головокружительная слабость.
Грохот русской артиллерии нарастал. Стало ясно, что артиллеристы идеально выполняют свою работу и немцам не удалось обнаружить их местонахождение. Около половины шестого зазвонил телефон.
