спектакля. Инга явно для образования читала какие-то книги. А издания «про это», как знал Мельников, были в Германии двух сортов: либо огромные толстенные фолианты, написанные невероятно занудным наукобезобразным языком, либо откровенная порнография. С последней в Третьем рейхе было все хорошо[30].
Она пыталась судорожно прижиматься к Сергею и вообще изображать африканские чувства.
Мельников входил в нее осторожно, ему вообще странно было спать с этой девчонкой — она казалась ему какой-то слишком маленькой. Постепенно Инга перестала кривляться. Видимо, дело пошло всерьез.
— Я очень худая? — вдруг спросила она, когда все закончилось и она долго лежала неподвижно. — А то надо мной в школе все смеялись.
«Да уж, ручной пулемет ты не потаскаешь», — подумал про себя Мельников.
— Ты теперь совсем другой человек.
— Не похож на зверя? — спросил с иронией Сергей.
— Днем ты похож не на зверя. Ты похож на эти ваши огромные танки, — вдруг сказала девушка. Немцы великолепно понимали толк в наших погонах. Но мало найдется гражданских женщин любой национальности, которые смогут отличить танк от самоходки. Тем более в таком возрасте. И, кстати, насчет возраста…
— А сколько тебе лет?
— Я уже закончила школу. Год назад. — Инга поняла его вопрос по-своему. Да уж, развращение малолетних нигде не одобряется. — Я теперь работаю в канцелярии магистрата.
Сергей сдержался, чтобы не выругаться. Это ж надо… Именно в канцелярии. Но у него не возникло мысли, что девушка может быть причастна к нехорошим делам, которые там творились. Дочь «врагов народа»… Немцы были не дураки. Таких людей можно использовать при крепкой власти. Но при оккупантах они ненадежны. Видали. Ведь кому в первую очередь немцы предлагали сотрудничество? Тому, кто сидел или у кого сидели родственники. И чаще всего те работали на оккупантов не за страх, а за совесть.
И Мельников решил действовать напрямую.
— Слушай, кто-то из ваших коллег работает на нацистов. На тех из них, кто не успокоился.
— И я даже знаю, точнее догадываюсь, кто это может быть. Лизелотта. Я с ней в школе училась, но она старше меня на год. Она была безнадежно влюблена в Шторха, парня из бана[31]. Он был такой видный парень, истинный ариец — будто с плаката, призывающего вступать в Ваффен-СС. А она… Так себе. Вот она и старалась как-то к нему приблизиться. А этот Шторх был редкой сволочью. Мне кажется, был просто карьеристом. Бан — это были хорошие пайки и, что главное, — безнаказанность. А ведь он-то сам в Ваффен-СС не попал, да и в армию тоже. Они вот все были такие — сумели пристроиться в тылу. Так он все кричал «победа или смерть» — и агитировал школьников записываться в фолькштурм. А сам так и отсиделся в тылу. А Лизелотту он подкладывал всем своим дружкам. Они любили, чтобы так… всей своей бандой по кругу. Теперь этот парень сидит под городом, в фильтрационном лагере… А почему я думаю, что это она? По отношению. Она в школе меня откровенно недолюбливала. А теперь просто лучится доброжелательностью.
— Как же она к нам на работу попала?
— Ходили слухи, что она сама пришла проситься, рассказала душераздирающую историю, как ее эти, из бана, коллективно изнасиловали и как она их после этого ненавидит… И к тому же это мало кто знал. А кто знал, так почти никого в городе не осталось. Моему брату один его приятель по фолькштурму проболтался. А ты и твой капитан работаете в чем-то вроде русского СД?
— А мы что, похожи?
— Ты — нет. А он очень. И те, из СД, тоже любили носить чужую форму. Он ведь явно не сапер.
Да уж, подумал Мельников, всякие разные эсэсы из всяких секретных служб в конце войны не любили носить черную форму. Особенно близко к фронту. И не только из соображений секретности. В плен их старались не брать. А если и брали, то относились не как к пленным, а как к уголовникам. Да и свои, немцы, смотрели на «угольщиков»[32] как на тыловых крыс. Мы, мол, на фронте воюем, а эти сволочи морду отъедают в тылу. А что же касается «русского СД»… Что-то подсказывало Мельникову, что ему долго придется работать в этой славной структуре.
Еляков выслушал Мельникова и рассмеялся.
— Из тебя выйдет толк, Серега. Разведчик должен уметь добывать сведения разными методами.
— В тылу немцев ты тоже так добывал информацию? — спросил Копелян. В его тоне слышалась откровенная зависть. Оганес, несмотря на свое армянское происхождение, с женщинами был робок. А уж тем более с этими немками, которых не поймешь.
— Там я так порой добывал еду. А потом, на фронте, — самогон. Да и вообще… Надо же было поддерживать местное население.
— Я вот только не понимаю — куда наши смотрели?
— Опять же — по верхам. Да и то сказать. Они что, будут ходить по немцам и собирать сплетни о том, кто с кем спал? Беда только в другом, — капитан резко переменил тон. — Что с этой сучкой из гитлерюгенда делать?
— Брать за жабры! И обстоятельно и душевно с ней побеседовать. Я и не таких умел разговорить, — предложил Мельников.
— Насчет того, кого ты умел разговорить… Знаешь, в немецком учебнике по криминалистике сказано: «женщины никогда не сознаются». Так оно и есть. Особенно если там и в самом деле замешана любовь. Девка уйдет в отказ. Да и что ты будешь делать? Махать у нее перед носом наганом? Стращать Сибирью? А она станет твердить, как попугай: ничего не знаю, ничего не знаю, ничего не делала. Бабы — они такие. Они за своего мужика и в Сибирь могут. Тем более что в нашу задачу не входит борьба с нацистским подпольем. С ним пусть потом разбираются те, кому положено. У нас есть конкретная задача. А ведь что может случиться — мы ее прихватим, ну, допустим, она кого-то сдаст. А цепочка может быть из нескольких звеньев. Пока мы ее и остальных будем крутить — мало ли, сколько на это уйдет времени! А этот наш друг будет продолжать действовать. И потом, ее могли использовать один раз. Есть такие агенты, так сказать, одноразового применения. Нет, тут кавалерийским наскоком ничего не сделаешь. Надо придумать что-то оригинальное.
— А что? Переубедить ее, что ли? — спросил Оганес.
— Переубедишь ее! Снова, что ли, лейтенанта напускать с его кобелиными методами?
— Товарищ капитан… — вдруг сказал Мельников. — Кажется, у меня есть идея.
— Хочешь все-таки и ты с ней переспать?
— Это, пожалуй, чересчур. Но вот что я думаю… А если мы зайдем с другой стороны? Мне почему-то кажется, что этот ее любимый герр из гитлерюгенда — тот еще тип. Что-то в рассказе Инги мне уж больно знакомым показалось. Видели мы таких русских в немецком тылу. Они были очень смелые и патриотичные при советской власти, на собраниях громко кричали. А потом как-то быстро к немцам пошли работать.
— Хм, но надо поглядеть на этого типа. Посмотрим.
Еляков отправился в лагерь и возвратился очень довольным.
— Серега, чем больше я с тобой работаю, тем больше понимаю, что ты, кажется, нашел свое место в жизни. Прав ты оказался! На все сто! Он там, в лагере, первый активист! Бегает с красной повязкой на побегушках у конвоя. Перевоспитывается прямо-таки с невероятной скоростью. Да этот Шторх маму родную продаст. Он теперь с радостью обрезание сделает и в еврейскую веру перейдет, чтобы выкрутиться! Сейчас мой шофер за ним поехал, ждем.
— И он не убежит?
— Такие не бегут. Я думаю, он и в бега не подался, когда мы подходили, потому что кишка тонка.
Шторх, доставленный в особняк, производил и в самом деле не самое лучшее впечатление. Это был белокурый стройный парень эдакого нордического вида. Он был в гражданке, а на рукаве и в самом деле виделась красная повязка с какой-то немецкой аббревиатурой. Видимо, повязка являлась знаком какой- нибудь структуры содействия администрации. Судя по его морде, парень в лагере не голодал, да и вообще
