фюрера взрывчатку в портфеле. Состоявшееся в конце концов покушение не удалось, и полковник был казнён. «Он мог бы умереть и раньше, стоило лишь своевременно произнести перед рейхсфюрером пару слов, — в очередной раз напомнил себе Штернберг. — Интересно, каким орденом в таком случае сегодня меня награждали бы?»
Каждую из трёх зон разделяет проволочное заграждение, а по проволоке пущен электроток, — Штернберг отчасти обратился к призрачным воспоминаниям о сеансах ясновидения, отчасти к памяти сидящего рядом ничего не подозревающего лейтенанта. Внешняя зона — сплошь болотистые леса, непрестанно прочёсываемые патрулями и окружённые поясом минных полей.
Строго охраняемый концлагерь.
Штернберг натолкнулся на эту мысль, как в темноте натыкаются на острый угол тяжёлой мебели. К дьяволу. Подумать тут следует о другом — например, о том, почему фюрер утвердил кандидатуру
Слишком расплывчатой была формулировка в телеграмме.
«Однако фюрер несомненно знает, кому и за что будет сегодня вручать орден, — хмуро размышлял Штернберг, — вопрос в том, чего же такого ему наговорил обо мне Гиммлер, чтобы добиться моего награждения». Какие особые заслуги мог признать за исследователем древнегерманских капищ человек, не раз говаривавший: «В Греции был построен Акрополь, покуда наши предки выдалбливали каменные корыта», человек, любивший повторять, что «римляне возводили гигантские сооружения, когда германцы обитали в глиняных хижинах»? Каким образом к обществу «Наследие предков» привлекли внимание фюрера, считавшего, что немцы должны помалкивать насчёт своего прошлого? И неужели важностью оккультных практик проникся тот, кто называл эсэсовских учёных «мракобесами, которые носятся с доисторическими верованиями»? Или награда причитается за те изматывающие многочасовые операции над своенравной приморской погодой, что не раз отводили от военных заводов в Киле вражеские бомбардировщики? Да полно, знает ли фюрер, интересующийся лишь традиционным вооружением, какого рода производство разворачивается на тех заводах?
О высказываниях фюрера Штернберг знал от Гиммлера. Шеф не раз сетовал на то, что фюрер с сарказмом отзывается об исследовании дольменов («замшелое германское язычество», очевидно, представлялось фюреру ничуть не привлекательнее «тусклых христианских небес»). Гитлер восхищался лишь античной архитектурой, считая её высшим достижением арийского духа — плодом «вмешательства нордического компонента». «Германцы были дикарями, — разглагольствовал он. — Когда нас спрашивают, кто наши предки, мы должны называть греков». Гиммлера, бредившего романтикой германских саг, это явно коробило, хотя он не уставал твердить подобно заклинанию, что фюрер никогда не ошибается.
Человек, стоящий во главе «спаянного клятвой народа», как не уставала надрываться пропаганда. Штернберг никогда не видел его вблизи, никогда не говорил с ним. Тот самый человек, который своими речами доводил толпу до столь бешеного исступления, что продолжительное пребывание в этой толпе грозило телепату нервным срывом. У Гитлера яркая багряная аура прирождённого вождя — вот всё, что Штернберг узнал о нём, побывав года три тому назад на одном из митингов, и едва не захлебнулся в чужих эмоциях, наглотавшись их, как горячей водки, до полнейшего ошаления. С недавних пор эти скудные знания пополнились одним жутковатым наблюдением: фюрер держит многих своих подданных на прочной ментальной привязи. Человек, развязавший нескончаемую войну. Тот, чьему убийству Штернберг совсем недавно не хотел мешать.
На подъезде ко второму посту сонное безразличие наконец рассеялось, и неприятное знобящее волнение тихо дотронулось до спины ледяными пальцами. Так кто же он, вождь Германии? Обычно разум обходил этот вопрос стороной. «Народ», «Германия», «фюрер» — всё это были аксиомы, даже притом, что последний из этих трёх монолитов уже давно покрылся глубокими трещинами.
В оккультном отделе поговаривали, будто Гитлер владеет какой-то своей, особой разновидностью магии. Прежде Штернберг не слишком прислушивался к подобным разговорам — его отдел всегда был рассадником всевозможных слухов — но в то же время вполне допускал, что фюрер, сам того не зная, вполне может пользоваться базовыми оккультными приёмами вроде концентрации силы воли вкупе с эмоциональным напряжением или многократного представления тех картин, которые хотел бы воплотить в жизнь (не оттого ли Гитлер стал затворником в последние годы, что так ему легче создавать мыслеформы грядущих побед?). Многие люди пользуются этими приёмами для достижения своих целей, сами о том не подозревая.
Однако здесь было что-то иное.
«Как угодно. Но только не подпускать. Не подпускать его к Зеркалам». Эта мысль всё время — даже когда Штернберг старался не прислушиваться к ней — тихо тикала в углу сознания, будто счётчик бомбы. Только бы главе государства не вздумалось зайти в пространство установки (как прежде фюрер, должно быть, не раз взбирался по приставным лесенкам на новые образцы боевых машин).
Из леса сквозило болотной прохладой. Позади остался пост второго крута оцепления. Слева протянулась колючая проволока, за которой были разбросаны какие-то унылые серые бараки. Маскировочные сети, распяленные над дорожками, и вездесущая охрана. Проволочное заграждение всё длилось и длилось, как зябкий сон больного заключённого, и тень концлагеря, густея, расползалась по земле, выплеснувшись из тех нескончаемых кошмаров, о которых днём Штернберг старался забыть.
Во внутреннюю зону — «запретную зону номер один» — запрещалось проносить оружие. Штернберг продемонстрировал широкий оскал офицеру службы безопасности, цепко следившему за ним подёрнутыми мелким тиком глазами неврастеника, и сказал, демонстративно-неспешно снимая портупею с кобурой:
— Будьте так любезны, передайте фюреру: я, разумеется, могу сдать пистолет, но главное моё оружие всегда остаётся при мне.
Тем не менее требование он выполнил. Хотя ещё год-полтора назад наверняка упёрся бы — из чистого куража. Тот спесивый юнец просто звенел от наглости, режуще-острой, но прозрачной, как стекло: ничего, кроме заносчивости и мальчишеского упрямства, не скрывалось бы за нежеланием отдавать оружие. Однако события прошедшего года научили Штернберга слишком многое утаивать в тёмных глубинах рассудка, и этот незримый груз сделал его осмотрительнее и осторожнее.
В сопровождении привёзшего его в ставку лейтенанта Штернберг прошёл по гравийной дорожке среди затянутых в маскировочную сеть бутафорских деревьев, предназначенных обеспечить невидимость с воздуха, — условная мёртвая зелень мешалась с настоящей, полузаслоняя бетонные, крашеные кирпичные и деревянные постройки, состоящие лишь из серых поверхностей да прямых углов. Грубая утилитарность соседствовала с примитивной театральностью, и ставка казалась то санаторием для военных, то опять — и снова — концлагерем, где силами заключённых ставится спектакль про жизнь немецких генералов. Болотный холодок растекался в груди. Штернбергу подумалось, что шеф допустил серьёзную ошибку, решив предъявить фюреру, ратовавшему за чистоту нации, вполне себе чистокровного, но — увы — неизлечимо косоглазого арийца. Такую карикатуру на белокурую бестию не следовало бы выставлять на передний план. «Что же заставило Гиммлера вытащить меня из-за кулис?» — вновь и вновь спрашивал себя Штернберг.
Ответ явился вместе с шефом, вынырнувшим в сопровождении адъютанта и ещё пары стёртых личностей из прямоугольного провала, ведущего в недра бункера. Все концлагеря, в том числе их почти еженощные сновидческие производные, которыми заведовал кошмарный двойник ничем не примечательного, кроме целого букета извращений, равенсбрюкского эсэсовца Ланге, находились в подчинении у этого серого человека с внешностью сельского учителя. Когда-то Штернберг, ещё будучи нищим студентом, присягнул на верность магистру Ордена СС, и с той поры, пока дипломированный агроном и вечно начинающий оккультист Гиммлер мечтал вывести в закрытых лабораториях «Аненэрбе» целый полк беззаветно преданных ему Штернбергов, Штернберг реально существующий, единственный в своём роде, быстро поднимался по карьерной лестнице и получал в качестве оклада и ещё отдельно на
