научные изыскания такую астрономическую сумму, что рядовые сотрудники «Аненэрбе» попросту перевешались бы от смертоубийственной зависти, если б кто-нибудь довёл до их сведения эту цифру. Шеф. Хозяин концлагерей, кто угодно, но прежде всего — просто шеф; подобным образом Штернберг всё чаще ограничивал сузившуюся до ширины лезвия тропу своих мыслей, чтобы не проваливаться в трясину по обе стороны.
Что касается мыслей Гиммлера, читать их было легко. И очень скоро всё стало ясно. В припадке преданности, накатившем на него после событий двадцатого июля, Гиммлер вздумал предъявить фюреру один из главных козырей в деле достижения победы. Подобные приступы верноподданичества в последнее время приобрели у Гиммлера почти зловещий характер. Впрочем, Гиммлер и прежде при любом подходящем случае старался представить фюреру своего молодого оккультиста в наилучшем свете; недавно он продемонстрировал Гитлеру фильм, где были запечатлены эксперименты с Зеркалами.
Штернберг с подспудно нарастающей насторожённостью выслушал начальничье напутствие:
— Воздержитесь от вашей обычной словоохотливости, Альрих. Не говорите о положении на фронтах, о бомбёжках. Не касайтесь темы вооружений. Мы должны беречь здоровье нашего фюрера. Отвечайте только на те вопросы, которые вам задаст фюрер. Он очень высоко оценил ваши достижения. Ваши опыты его заинтересовали. Он решил посмотреть на ваши Зеркала в действии. Расскажите ему о них подоходчивей. Ну, вы понимаете.
Под это монотонное бормотание Штернберг миновал часовых и вошёл в узкую приёмную, где с полдюжины офицеров вермахта перекидывались приглушёнными репликами в клубах сигаретного дыма. Разговоры с его появлением стихли. Застоявшийся воздух, как цементом схваченный табачными выхлопами и густо приправленный запахами армейского сукна, сапог и назойливо тянущим откуда-то кухонным душком, колом застревал поперёк горла. Взгляды присутствующих скрестились на Штернберге, словно лучи прожекторов на вражеском самолёте. Температура их эмоций, до того накалённых сдавленным спором, мгновенно упала до ледяного недоумения — мол, это ещё что за птица? Штернберг разнузданно ухмыльнулся всей компании, с удовольствием ощущая, как всколыхнулось чужое раздражение. Впрочем, улыбка тут же примёрзла к его губам: перед ним распахнулись двери, ведущие в довольно просторное, но с низким потолком, сумрачное помещение. Там ощущалось лишь узколобо-сосредоточенное присутствие нескольких эсэсовцев.
Сначала, из-за медленно таявших солнечных пятен перед глазами, Штернбергу показалось, что в комнате и впрямь никого, кроме охраны, нет. Простая деревянная мебель, голые стены. Призрак лагерного барака для особой категории узников — «ценных» заключённых — развернулся в полный рост. Воздух здесь был относительно свеж: фюрер не одобрял пристрастия к табаку, и в этом вопросе Штернберг был с ним абсолютно солидарен. У противоположной двери проявилась согбенная вылинявшая фигура, и не сразу Штернберг сумел разглядеть вокруг неё землистую ауру. Точнее, аура была тёмно-бордовая, тусклая, клочковатая и размытая. Такой ауры Штернбергу ещё ни у кого не доводилось видеть.
Штернберг высоко вскинул руку, приветствуя главного заключённого этого странного, стылого, неживого места.
От того человека, что Штернберг видел когда-то на митинге, осталась лишь тень — сутулый старик с безжизненным одутловатым лицом, на котором заметней, чем пятно знаменитых усиков, выделялся широкий и мясистый, совершенно безобразный нос. Фюрер передвигался медленно и неуклюже, правая его рука висела как мёртвая, а левая подёргивалась, будто вела отдельное, самостоятельное существование. Штернберг, привыкший невозмутимо возвышаться над окружающими, пожалуй, впервые болезненно ощутил всю непозволительную длину своего сильного, молодого, безупречного тела. И далеко не в первый раз — гнусность издевательского изъяна, искалечившего глаза. Штернберг с величайшим трудом заставил себя спокойно и открыто встретить тусклый взгляд фюрера. Мельком удивился слабости рукопожатия. В следующий миг почти испугался: он не слышал мыслей этого человека. Но и силы особой за ним не почувствовал. Штернберг подозревал, что сознание фюрера окажется неприступным для телепатии, и ожидал увидеть фанатика с пылающими глазами, чья энергетика высекала бы искры, а воля к победе двигала бы горы. Возможно, когда-то так оно и было. Но теперь этот человек был пуст, как хитиновый панцирь мёртвого насекомого, — однако в этой пустоте было что-то необъяснимо притягательное, как в далёкой дымке на дне глубокого промозглого ущелья, куда и страшно, и так нестерпимо-желанно заглянуть. Штернберг почти против воли вслушивался в эту пустоту — отчаянно и тщетно.
«Не подпускать. Не подпускать к Зеркалам».
Пустота будто втягивала его в себя, выпивая без остатка. Вдруг у него резко закружилась голова, и он, кажется, даже пошатнулся, поймав на себе колючий взгляд стоявшего в стороне Гиммлера.
Впрочем, в остальном всё было вполне пристойно. Приняв синий футляр с наградой от одного из эсэсовцев, фюрер вручил Штернбергу орден, и, пока Штернберг пытался проникнуться важностью момента, человек напротив, казавшийся дурной копией со своих парадных портретов, уже вовсю говорил, словно бы просыпаясь от звуков собственной речи:
— Такие люди, как вы, — свидетельство возрождения расы, свидетельство её духовной силы. Нам нужно как можно больше подобных вам, тех, кто покажет всему миру превосходство немецкого духа. Мы все страдаем пороком перемешанной, испорченной крови. — (Штернберг вновь едва удержался, чтобы не опустить глаза.) — Прежде чем немецкая кровь возродится, должны пройти десятилетия. Но дух должен воспрянуть уже сейчас, потому что, если немецкий народ когда-нибудь будет недостаточно сильным, ему придётся исчезнуть с лица земли. Эту войну мы должны выиграть прежде всего усилием воли, психически. Я наслышан о ваших достижениях. — (Гиммлер на заднем плане довольно прищурился.) — Да, я когда-то начинал так же, как и вы, без денег, без влияния, без сторонников, — продолжал тем временем фюрер, и с его глаз словно спала мутная пелена: до того остро его взгляд вдруг впился в Штернберга, — но, как ни слаб отдельный человек, сколь сильным становится он, когда действует под сенью Провидения. Люди вроде вас, способные видеть идеальный мир, разумеется, знают это. Должно быть, вас не раз направлял указующий перст Провидения?
— В противном случае я бы не стоял сейчас перед вами, мой фюрер, — осторожно ответил Штернберг. Сбоку от них уже пристраивался тип с фотоаппаратом, держа вспышку в приподнятой руке; Штернберг, опасавшийся в последнее время оставлять свои фотографии кому попало, отворачивал, насколько это было возможно, лицо.
— Сила Провидения безгранична. Провидению было угодно сохранить мне жизнь, чтобы я привёл немецкий народ к победе, и теперь никакой преступник не помешает завершить мою миссию. В конце концов, эта война — лишь гигантское повторение того, что нам пришлось пережить в годы борьбы: внутренний фронт сменился внешним, но мы победим, как победили тогда… Вот какую цель вы должны ставить перед собой в вашей работе: приблизить, ускорить нашу победу.
Штернберг на мгновение смешался, и камера прицелившегося наконец в его профиль — и, разумеется, в профиль фюрера — фотографа под мучнисто-белый взрыв вспышки издала короткое механическое чириканье.
— Я готов дать вам время, мой фюрер… время на победу.
— Время и так работает на нас. В истории ещё не было коалиции из столь несовместимых элементов, подобной коалиции наших противников. Их противоречия обостряются с каждым днём. Если нанести здесь и там ещё пару тяжёлых ударов, то их общий фронт с грохотом рухнет. Надо лишь сражаться, не щадя себя, не теряя времени, и верить! — Фюрер расходился всё больше. Его согбенные, по-стариковски опавшие плечи развернулись, и он стал будто выше ростом. Из сверкнувших ледяной синевой глаз на Штернберга глядела пронзительная, алчущая пустота. — В этой борьбе Германия не должна проявить и минутной слабости, не говоря уж о том, чтобы — я ознакомился с вашим проектом — чтобы тянуть время… Если война не будет выиграна, значит, Германия не выдержала пробу сил и должна погибнуть — и тогда она погибнет неминуемо! Народ должен показать, что он достоин победы, должен пролить за неё кровь! А ваша задача — придвинуть к нам победу ближе, приблизить наше будущее.
Даже Гиммлер (судя по всему, основательно проболтавшийся насчёт того, о чём сам Штернберг пока едва смел говорить) — и тот был озадачен услышанным.
— Мой фюрер, — произнёс Штернберг твёрдо, — мои исследования касаются лишь выигрыша во времени. Либо его будет больше у нас, либо — у наших противников.
— Просто вы осторожничаете! Сразу видно, что вы учёный, — даже самый трусливый и никчёмный
