Пару минут Штернберг наслаждался первобытным ужасом на лицах генералов, наперебой требовавших «вернуть всё как было»: их бравурный скептицизм раскрошился в пыль. Гитлер вновь устремил на него взгляд — глаза лихорадочно сверкали. Но больше этот взгляд Штернберга не беспокоил. Штернберг отвернулся и мысленно обратился к Зеркалам.
Мир повернулся вокруг своей оси и возвратился в исходную точку.
Горизонт затягивало тучами: багряный свет едва родившегося утра тонул в ровном свете дня. Небо над полем подёрнулось бледной дымкой, но не было уже в ней того жемчужного свечения, зловещие просверки которого, подобные мимолётным хищным усмешкам, так нервировали то и дело хватавшуюся за оружие охрану фюрера. Ожесточённый блеск металлических экранов сменился безучастной тусклой темнотой. Штернбергу казалось, что он сам внутри так же тёмен и тускл, — на сей раз Зеркала забрали у него гораздо больше сил, чем обычно.
Кто-то вспомнил, что охрана докладывала о неких людях, виденных рано утром на полигоне. Приглушённый голос Гиммлера: «Вы превзошли сами себя, Альрих». И тут Штернберг услышал:
— Вас послало само Провидение!
Эти слова произнёс фюрер, и в них звучала подкупающая искренность.
В чрезмерно аскетической обстановке столовой, как и повсюду в расположении ставки, чувствовался едкий лагерный привкус. Здесь Штернберг намеревался рассказать о планах, покуда фюрер поглощал бы свой диетический обед, но вместо того вынужден был больше часа внимать пространному монологу фюрера, вяло ковырявшегося в картофельном пюре с поджаренным сыром. Фюреру было недосуг слушать, когда все вокруг вполне могли послушать его.
— Ваши знания открывают преддверие нового тысячелетия. Это будет тысячелетие новой науки, основанной на гениальном озарении, с одной стороны, и на немецкой твёрдости характера, упорстве и настойчивости, с другой. Потому как гениальность без фанатичного упорства подобна блуждающему огню…
Покуда Штернберг пытался выловить в этом словесном бульоне хоть что-то, относящееся к поводу своего награждения, фюрера унесло в совсем иные области:
— Мы отбросим американцев и тогда вновь обратимся на Восток. Только рассудок заставляет нас идти туда. Россия — это ужасная страна, сущий край света; я говорил и буду говорить о том, что её дутый потенциал исчерпал себя. Когда мы очистим эту свалку от всякого отребья, восточные земли станут местом жизни новых поколений немцев на тысячу лет… Единственное, чему можно поучиться у этих русских, — отказу от прекраснодушной гуманности: если кто-то мёртв, то сопротивляться уже не может! Вот тут они правы. Когда эта куча отбросов, называющих себя германскими офицерами, учинила мятеж, я приказал повесить их, всех до одного. Теперь я знаю, почему мне не удалось претворить в жизнь планы покорения России. Повсюду засели предатели! Я всегда был убеждён, что мои враги — те, кто носит приставку «фон» и называет себя аристократами…
Штернберг, чьи предки носили до него приставку «фон» более десяти веков, смотрел в свою тарелку и отмалчивался.
— Я живу единственной задачей: вести эту борьбу. Время торопит. Моей жизни не хватит на решение гигантских задач, стоящих перед нашим народом. Я должен хотя бы заложить фундамент…
«В сущности, хам и пустобрёх», — мрачно подумал Штернберг, попивая фюрерский «Фахингер» вместо выставленного для гостя вина (он опасался, что ему, вконец обессиленному Зеркалами, выпивка может слишком развязать язык; хватит тут и одного болтуна).
— Только истинный немец может обладать значительными талантами. — Фюреру ничего не стоило мгновенно и без всякой причины сменить направление словоизлияний. — Все достижения человечества были плодом свершений нордической расы. Ваши идеи служат тому подтверждением, — он наконец вспомнил о Штернберге. — Вы мне напоминаете фон Брауна. Увидев его, я был удивлён, что такой молодой человек совершил открытие, способное изменить будущее. А вы ещё моложе, поразительно. Ваше открытие решит исход войны в нашу пользу. Я всегда знал, что судьба в конце концов окажется на моей стороне. Я в очередной раз убедился, что для нас не существует слова «невозможно». Теперь мы можем готовить новое наступление столько, сколько это будет нужно, а можем вернуться назад и начать всё заново! У нас будут новые ракеты, удары которых сровняют Лондон с землёй, новые танки, которые пройдут по улицам Москвы, и самолёты, которые будут бомбить Нью-Йорк! С сегодняшнего дня ваш проект имеет первостепенное значение. Тем более что он не требует значительных затрат. Но владеть такими знаниями должны только немцы…
— Мой фюрер, — Штернберг наконец осмелился прервать этот неиссякаемый поток слов, — прежде всего необходимо решить некоторые технические и экономические проблемы. Я бы хотел обсудить…
— Обсудите со Шпеером, — отмахнулся Гитлер. — Он с вами встретится. Он всё организует. Я подпишу все его приказы, которые будут относиться к вашей операции.
Штернбергу следовало бы возликовать, услышав последние слова, но в душе по-прежнему царила пустота.
— Хотел бы я взглянуть на то, что вы ещё умеете, — с аппетитом заявил вдруг Гитлер, выжидательно на него уставившись.
Штернберг понятия не имел, как фюрер отнесётся к тем «фокусам», которыми так восторгался Гиммлер. Тем не менее от Штернберга чего-то настойчиво ждали, и он под одобрительным взглядом сидевшего сбоку шефа отложил столовые приборы и плавным жестом поднёс к лицу сначала одну пустую ладонь, затем другую, мысленно приободряя разворачивающиеся на них зародыши прирученного, необжигающего пламени. В присутствии фюрера всё давалось с запредельным вязким усилием. Языки огня взметнулись вверх, Штернберг покачал их на ладонях, затем свёл ладони вместе, держа пламя в корзинке сплетённых пальцев, как готовую вспорхнуть птицу. Огонь отражался в холодных глазах фюрера, вызывая в самой их глубине странное выражение, похожее на зависть, — впрочем, Штернберг, привыкший считывать эмоции напрямую, а не опосредованно, не сумел толком понять. Слуга в эсэсовском мундире, завидев, как приезжий с вкрадчивой улыбкой протягивает фюреру пригоршню огня, от изумления с грохотом опрокинул поднос. Фюрер судорожно подскочил, но, разобрав, в чём дело, разразился визгливым смехом. Гиммлер скромно улыбнулся. Фюрер квохчуще похохатывал, показывая в улыбке мелкие зубы, посильно отреставрированные стараниями дантиста. В сущности, компания оказалась очень душевной.
А Штернберг вдруг понял, что же ему так навязчиво напоминает тёмно-бордовая аура вождя. В школе «Цет» одна из бывших заключённых — не Дана, нет, к тому времени
Тяжёлой волной поднялась тошнота. Штернберг аккуратно залил её минеральной водой. «Хотя, — мысленно сказал он себе, — если б тебя сейчас выворотило на обеденный стол фюреру, то это был бы, пожалуй, едва ли не единственный по-настоящему честный поступок за всю твою жизнь».
3. МИССИЯ
Адлерштайн
Их теперь называли не иначе как «материал Штернберга». Материал, собственность, ресурс. Нечто,
