существующее только лишь в связи с определённой целью и не имеющее никакой самостоятельной ценности.
Эти слова Хайнц услышал ещё в тот день, когда его отделение, уменьшившееся со злосчастных тринадцати голов до вполне благополучного количества в семь человек, перевели из унылой кирпичной казармы в пристройку дворца. Так сказал один крутившийся поблизости офицер. «Материал Штернберга».
Никто не спешил объяснять рядовым, зачем они понадобились уполномоченному рейхсфюрера. Тем не менее каждый из них украдкой ждал перемен — в лучшую, разумеется, сторону — и перемены и впрямь не заставили себя ждать. Отделение было избавлено от всех своих, и без того немногочисленных, обязанностей по роте и от присутствия на занятиях по мировоззренческой подготовке. Новое место обитания, под самым боком у штаба, отличалось высокими и узкими, словно в старом замке, окнами и опрятными разделёнными тумбочками кроватями вместо продавленных двухъярусных коек и расшатанных табуретов. Как по волшебству, откуда-то стали появляться небольшие ящики с так называемой «гуманитарной помощью» — тушёнкой, сухофруктами и настоящим шоколадом — раньше ни о чём подобном и слышать не приходилось. Каждый солдат получил новый комплект обмундирования — от прежнего оно выгодно отличалось качеством ткани, содержавшей не в пример большую долю шерсти, а ещё тем, что на левом рукаве кителя и шинели имелась ромбическая нашивка с руной «Альгиц», символом «Аненэрбе», словно бы возводившая неприкаянное отделение в какое-то новое, совершенно особое качество. Отчасти так оно и было. Нашивка с древним символом порой казалась чудодейственным амулетом, способным исправно оберегать от всяческих нападок, придирок и поползновений первого встречного использовать солдата в качестве бесплатной рабочей силы. На самом же деле это был всего лишь знак частной собственности.
Командовал основательно урезанным отделением уже не пьяница Фрибель, а Франц Вайсдорф, тот молоденький унтер, что служил ординарцем у Штернберга. Самого Штернберга можно было увидеть нечасто. Поначалу Хайнц надеялся, что необыкновенный чиновник будет уделять присвоенной группе солдат особое внимание, будет воспитывать кого-то вроде трансцендентно восприимчивых бойцов специального назначения (подобные фантазии были, Хайнц понимал, просто глупыми, но от них никак нельзя было отделаться). Однако превращать группу новобранцев в расчёт экстрасенсов для немыслимого «оружия возмездия», похоже, никто не собирался.
Перемывание штернберговских костей быстро сделалось любимейшим занятием отделения. С удовольствием смаковались многочисленные слухи, просачивавшиеся из штаба подобно аппетитным запахам с офицерской кухни. Ярым добытчиком и коллекционером этих слухов стал, разумеется, Пауль Пфайфер. Оставалось только догадываться, какие из приносимых болтуном Пфайфером сведений были хотя бы частичной правдой, а какие — плодом его шального воображения. Каждый вечер сослуживцы просили Пфайфера рассказать что-нибудь новенькое про командира — чтобы потом обсуждать услышанное, покуда на зубах не навязнет, — а Пфайфер и рад был стараться.
Говорили, что офицеры штаба все как один боятся Штернберга и стараются пореже попадаться ему на глаза (что Хайнц отнюдь не находил удивительным). Поговаривали, что Штернберг прилюдно унизил нескольких высокопоставленных берлинских чиновников и сорвал важное совещание. Утверждали, что он умеет как лечить, так и насылать болезни одним прикосновением пальцев. Рассказывали, что в прошлом он руководил раскопками каких-то мегалитических памятников. Предполагали, что Штернбергу выделили необъятные покои в подземельях штаба для занятий чёрной магией — все стены там сейчас якобы в рунических символах, а на полу горит зелёное пламя. Опасались, что Штернбергу служат какие-то невидимые соглядатаи. Шептались, что у него есть чёрный чемодан в форме гроба, где хранится огромный ключ от ворот ада. Сообщали, что наказывает Штернберг редко — но зато очень жестоко.
Большую часть этих слухов Хайнц считал чистейшим вздором. Однако вскоре случилось нечто такое, о чём ему не доводилось слышать даже в самых бредовых россказнях.
Это произошло на стрельбище. Хайнц поднялся с затоптанной травы, закинул за спину винтовку — и вдруг ему на плечо легла тяжёлая ладонь. Он подскочил от неожиданности и услышал тихий бархатистый смешок:
— Вас слишком легко напугать, легионер.
Штернберг исхитрился подойти совершенно незаметно. Хайнц в полнейшем замешательстве уставился на носки ботинок.
— Я на десять минут отвлеку вас от вашего увлекательного занятия, — в своей усмешливо- вкрадчивой манере добавил Штернберг. — Вы не против?
Придавившая плечи рука мягко, но с силой развернула ничего не понимающего Хайнца и повлекла куда-то. Хайнц покорно заковылял рядом с офицером, чувствуя холодок радостной жути, шевелящейся где- то в желудке. Едва ощутимо пахло одеколоном и полынью. Сколько раз на досуге Хайнц представлял себе неправдоподобную, казалось, картину: эсэсовский маг уводит его, только его и никого больше, прочь от солдатских казарменных будней в тишину осенних лесов, чтобы там, под огромным пустынным небом, среди каких-нибудь древних камней, посвятить в невообразимые тайны и ответить на любые вопросы, — и вот теперь, когда повеяло несбыточным, никак нельзя было собраться с мыслями. Хайнц покосился на большую ладонь, по-хозяйски лежавшую на его плече. Длинные-длинные бледные пальцы и узкие, и крепкие, а холёные ногти такой вытянутой формы, что сразу видно: предки этого парня со дня сотворения мира не притрагивались к сохе. И перстни. Первый с большим бриллиантом, второй с массивным, как гробовая плита, чёрным камнем, третий — эсэсовский с мёртво глядящим серебряным черепом, четвёртый — с тёмным рубином. Хайнц припомнил, как Пфайфер рассказывал, что без перстней Штернберг будто бы не способен слышать ничьих мыслей, драгоценные камни, мол, действуют как радары.
Над ухом раздался иронический смех.
— Какая милая дребедень. Что вы ещё успели про меня навыдумывать?
Хайнц сконфуженно промолчал. Вдвоём они шли через сухо шуршавшее под ветром поле с ровной невысокой травой, и Хайнц никак не мог подстроиться под неспешную, но размашистую походку офицера: в один штернберговский шаг укладывалось два человеческих, и Хайнцу приходилось унизительно семенить, чувствуя рядом самоуверенную, спокойную силу. Эта сила подавляла своей близостью, своим снисходительным вниманием и в то же время льстила столь близким присутствием. Однако чем дальше они уходили, тем непонятнее и страшнее всё это становилось.
— Разре… разрешите обратиться, оберштурмбанфюрер, — пролепетал наконец Хайнц, осторожно взглянув вверх.
— Да ради бога, — благодушно ответствовал Штернберг. Он широко ухмылялся Хайнцу, будто вместе с ним проследил все стадии его недоумения и испуга, разрешившегося тем, что Хайнц, пересилив робость, осмелился нарушить молчание.
«Ради бога». Как у него всё просто. «Перво-наперво очень хотелось бы знать, куда мы направились», — подумал Хайнц.
— Никуда… Я думаю, — рассеянно произнёс Штернберг, и до Хайнца не сразу дошло, что эта фраза была ответом на его невысказанную мысль. В смятении Хайнц попытался сдержать отчаянную муравьиную суету в своём сознании — ведь идущий рядом всё слышит, нельзя забывать — и даже зубами заскрипел от усилия, но мысли не желали повиноваться. В голове металось совершенно неуместное: «О чём же вы думаете?..»
— О вас, — порадовал Хайнца Штернберг.
«Ну, спасибо. Зачем это обо мне думать, да и вообще, на кой чёрт могут сгодиться такие, как я? Мы же новобранцы, ни хрена не умеем, даже стрелять как следует. Я-то думал, вы нас учить будете…»
— Чему? — со смешком спросил Штернберг. — Чародейству?
«Не знаю, — сконфузился Хайнц. — Мало ли… Чему там вообще экстрасенсы обычно учатся… Хотя, наверное, этому не учатся, с этим надо родиться».
— Вы правы, но лишь отчасти.
«Так зачем мы вам всё-таки нужны? — недоумевал Хайнц. — И почему именно наше никчёмное отделение, а не какие-нибудь атлеты из элитной дивизии?»
— У вас слишком низкая самооценка, мой друг, это плохо… Почему именно вы? Окажись у меня сейчас под рукой рояль, я бы вам продемонстрировал, почему. Вы знакомы с нотной грамотой? Отлично.
