Какая нота вам больше по душе?
«Идиотский какой-то вопрос, при чём тут ноты… Пожалуй, нота «ля» — в детстве мне казалось, что у неё цвет солнца».
— А вот это уже интересно, — радостно заявил Штернберг, — ну-ка, вообразите всю гамму… Очень интересно. Знаете, я бы сказал, что в «до» больше пурпура, чем лилового, а «ми» — скорее аквамарин, нежели такая слабенькая лазурь. А в остальном с вами соглашусь. Вам повезло видеть звуки в цвете, и после этого вы ещё считаете, будто ни на что не годны, — как вам, в самом деле, не стыдно.
Хайнц лишь обалдело хлопал глазами. Почти незнакомый человек запросто подтвердил то, что он, Хайнц, некогда безуспешно пытался растолковать преподавателю музыки.
— Значит, ваш преподаватель был бездарь. Но вернёмся к вашему вопросу. Представьте себе ноту «ля». А теперь октавой ниже. А теперь двумя октавами ниже. А теперь всё вместе. Неплохо звучит, верно? Консонанс. Характеристика созвучий применима и к людям, вы меня понимаете?
«Пожалуй, да. Но люди в качестве нот, как-то… странно. Хотя, может, в этом и впрямь что-то есть…» У Хайнца уже голова кругом шла от услышанного. А ещё он внезапно осознал, что за время беседы не произнёс ни единого слова.
— И вы всё ещё удивляетесь, почему я не тороплюсь что-либо объяснять, — с удовлетворённой усмешкой изрёк Штернберг.
Хайнц криво улыбнулся в ответ. Они успели уйти так далеко, что привычный звук учебной стрельбы казался назойливой трескотнёй из чужого мира. Ветер волнами прокатывался по сухой траве и ерошил не по-армейски длинные волосы Штернберга — волосы того же цвета, что и простиравшееся вокруг поле, только более светлого, более чистого оттенка. Хайнц отчаянно желал, чтобы они никогда не повернули назад. Пусть полигон обернётся диким лугом, а на горизонте нарисуется замок мага.
Тем временем рука Штернберга, расслабленно лежавшая у него на плече, скользнула к шее — и, прежде чем Хайнц успел опомниться, офицер ловко сдёрнул с него винтовку и отступил на шаг.
— Расстёгивайте китель.
— Чего?.. — опешил Хайнц.
— Китель расстёгивайте. И сорочку, — спокойно повторил Штернберг и медленно, с тихим, но непередаваемо зловещим скрежетом извлёк из ножен кинжал — широкий, длинный, длиннее обычного эсэсовского почти вдвое, постоянно носимый вместе с пистолетом, — тот самый устрашающего вида несуразный палаш, насчёт которого частенько прохаживались рядовые.
— Что?! — пискнул Хайнц, отступая на немеющих ногах. Только что рядом был пусть и жутковатый, но такой проницательный, тонкий собеседник — и вдруг сумасшедший со здоровенным ножом. И с Хайнцовой винтовкой. Вот тебе и «ноты»…
Штернберг закинул винтовку за плечо и нетерпеливо прищёлкнул пальцами свободной руки.
— Мне долго ждать, сударь? Вас до сих пор не научили выполнять приказы?
Хайнц отступил ещё на шаг, не спуская глаз с длинного светлого клинка, отражавшего розоватое небо. У него внезапно так застучали зубы, что он до крови прикусил язык.
— Послушайте, мой друг, у вас обе руки левые? — изгалялся Штернберг. — Может, вам помочь? О Санкта Мария и все праведники, да на вас опять трясучка напала. Это очень быстро, совсем не страшно и почти не больно. Ну-ка, подойдите сюда.
— Ч-чего… не больно?.. — тихо взблеял Хайнц, шагнул ещё, каблуком провалился в рытвину и едва не упал.
— Ну, вы скоро сообразите, что от вас требуется? Я жду.
Хайнц принялся проталкивать пуговицы в петли. Медленно подошёл, часто переглатывая.
— Ну вот, так-то лучше. — Офицер вдруг опустился перед Хайнцем на одно колено. Левой рукой он распахнул на Хайнце китель и мышино-серую сорочку и аккуратно расправил отвороты, а правая его рука, с кинжалом, уже словно примерялась, куда всадить ужасающий кусок полированной стали — должно быть, ледяной на ощупь — кончик клинка покачивался прямо у обнажённой груди, чуть подрагивавшей от ударов сердца. Хайнц не чуял под собой ног, в ушах гулко стучала кровь. По кинжалу растекались отсветы палевых облаков, мешаясь с бледно-серым блеском, резко темневшим в готических буквах эсэсовского девиза: «Моя честь — верность». Хайнц сосредоточенно смотрел на клинок, не смея открыто взглянуть в такое жуткое лицо офицера.
— А сейчас не дёргайтесь и не пищите, — строго велел Штернберг. — И не вздумайте мне мешать.
Одной рукой он крепко сжал вместе оба запястья Хайнца, поднёс кинжал к губам и принялся что-то тихо нашёптывать — Хайнц не понимал ни слова, а от едва слышного шелеста шипящих слов у него волосы на макушке поднялись дыбом. Штернберг повернул клинок другой стороной и ещё что-то пробормотал. На серой стали истончалась матовая влага его дыхания. А в следующее мгновение лезвие коснулось груди Хайнца немного ниже ключицы и выскребло в коже длинную и глубокую алую дорожку. Потом ещё одну, пересёкшуюся с первой, — так что вышло нечто вроде буквы «икс». Боль пришла не сразу.
— Руна «Гебо», — тихо сказал Штернберг. — Одна из самых совершенных рун, потому что у неё нет перевёрнутой позиции, а значит, нет тёмного двойника. «Гебо» означает дар, примирение, объединение, милость, свободу. Это ваш знак. Alaf Sig Runa, — добавил он полушёпотом и подался вперёд — Хайнц, совершенно ошалев, увидел перед собой круглое чёрное поле фуражки, почувствовал, как её жёсткий край ткнулся в щёку, как на ключицу упали шелковистые волосы, и ощутил быстрое лёгкое прикосновение прохладного кончика носа и тёплых губ к горящим болью царапинам — в следующее мгновение офицер выпрямился, поднялся, ослабив хватку сильных пальцев, и накрыл макушку Хайнца горячей ладонью. Хайнц дёрнулся назад: нахлынувшее ощущение было внезапным, как удар электротоком, резким, как вспышка молнии, ослепляющим, оглушающим и совершенно ни на что не похожим — никогда раньше Хайнцу не доводилось испытывать ничего подобного. От темени вдоль позвоночника до самых последних копчиковых позвонков мгновенно прошла будто раскалённая сияющая игла, рассыпавшая яркие искры по всему телу, и это было не больно, нет, это было… до жути приятно. Настолько приятно, что в неописуемом ощущении Хайнцу почудилось что-то очень интимное, у него даже уши запылали от неуместного стыда. Звёздная пыль с кровью растекалась по жилам, в каждой косточке словно оседал золотой песок, радужный отсвет внутри, подобный тонкому столпу, яркий, горячий, но, увы, постепенно блёкнущий, выпрямил напряжённую спину, и каким чётким и красочным виделось всё вокруг!..
Хайнц отпрыгнул подальше, запахивая китель, и со всех ног бросился от полоумного офицера — но споткнулся, услышав возглас: «Эй, герой, а своё оружие вы мне оставляете?» Хайнц, мысленно чертыхнувшись, пошёл обратно, глядя в землю. Почти неприличным ему казалось, как ни в чём не бывало пялиться на человека, который запросто может проделывать с другими людьми
— Разрешите идти, оберштурмбанфюрер.
— Ну и чего вы набычились? — весело поинтересовался Штернберг. — Я же вас не съел. Неужели так страшно?
«Урод», — сердито подумал Хайнц. И повторил:
— Разрешите идти.
Штернберг стащил с носа очки и принялся полировать стёкла скомканным белым платком.
«Пидор, — неуверенно подумал Хайнц. Правильно Курт говорил: выродок. Клинья подбивает…»
— Чего? — брезгливо фыркнул Штернберг. — До чего ещё додумаетесь? Свободны, рядовой Рихтер. Идите проветритесь.
Хайнц повернулся и пошёл прочь. Скоро наткнулся на командира взвода и вытянулся перед ним, ожидая хлёсткой ругани за отлучку, но взводный лишь велел ему идти к своим, прибавив:
— И приведите себя в порядок! Что за расхлюстанность, вы не в борделе!
Весь день Хайнца донимало подозрение, что он опять вёл себя как последний идиот. А ведь клялся самому себе, что впредь будет делать всё, дабы выслужиться перед новым командиром, восхитить того своей смекалистостью и расторопностью. Выслужился. Кр-ретин… Мнительный полудурок. Царапины на груди горели так, словно за пазуху ссыпали пригоршню тлеющих углей.
Тем же вечером, незадолго до отбоя, Хайнц почувствовал себя плохо. Он ни на чём не мог
