ориентироваться по положению теней от этих штуковин. Камни-то здесь, гляди, стоят так, что в любой день года утреннее солнце освещает площадь. Ну и где же тут обещанная машина времени, сердито полюбопытствовал только что подошедший Радемахер. Похоже, вот это она и есть, они её настраивают, решил Фриц Дикфельд. Да ну, как-то глупо она выглядит, не поверил Радемахер. И к тому же слишком уж просто. А тебе чего надо, шестерёнки, рычаги и кнопочки, съехидничал Харальд Райф. Наверное, это будет настоящее колдовство, размечтался Пфайфер, во будет потом о чём порассказать… Да ну тебя с твоим колдовством, рассердился на него Вилли Фрай. И вообще, вы все ничего не понимаете. Это же храм, храм Времени.
Никто из них не произнёс ни единого слова. Они изумлённо разглядывали друг друга, поражаясь невероятной реальности мгновенного безмолвного общения, когда всякая мысль становится одновременно и звуком, и эмоцией, и яркой картиной. Это оказалось восхитительно — но вместе с тем это было невероятно страшно. Потому что ничего больше нельзя было утаить.
От алтаря к ним направился Штернберг. Уже совсем светлое, залитое зарёй небо бросало розоватые отблески на его нелепые очки, на выбивавшуюся из-под фуражки длинную чёлку, на позолоченное навершие трости, которую он держал перед собой обеими руками, словно некий символ власти, жреческий жезл. Он странно, бессмысленно улыбался, и эта его улыбка больше походила на судорогу, изломавшую и без того исковерканное косоглазием лицо. Его правый глаз золотисто посверкивал предвкушением и ликованием, а в левом была мертвенная отрешённость ледяной пустыни. Казалось, он ничего уже не видел перед собой. Сосредоточенность его воли оглушала и ослепляла. Невольно Хайнц низко склонил голову — не заметив, что все его товарищи одновременно сделали то же самое.
Приказ, который они получили, был беззвучным, мгновенным и кристально-чётким, лишённым всякой словесной шелухи. Они сразу поняли, что и как им надлежит делать и что именно от них требуется. От них требовалось только одно: сила воли.
Они, все семеро, встали широким полукругом за алтарём, лицом к реке и к громаде скалы. Хайнц оказался с краю. Со своего места он хорошо мог видеть, как Штернберг, отдав трость, оружие, перчатки и фуражку бесшумно появившемуся и так же бесшумно исчезнувшему Францу, остановился у алтаря, постоял немного, заложив руки за спину, затем стащил очки и принялся тщательно протирать их скомканным белым платком. Пальцы у него дрожали.
Свет восходящего солнца уже окунул в расплавленное золото кромку скалы, охватывающей с запада низину с рекой и капищем. Между камней таяли остатки тумана. Древняя тишина развернулась подобно свитку с выцветшими письменами. Хайнц слышал лишь поскрипывание смёрзшейся травы под ногами солдат из оцепления. Полоса света на скале медленно-медленно ширилась и опускалась ниже. Штернберг стоял перед каменным возвышением, опустив голову, теребя и сжимая в пальцах белый комок платка. Хайнц вдруг со смущением заметил, что высоченный офицер дрожит как ребёнок. Хайнц чувствовал, как к отчаянной решимости командира всё больше примешивается неуправляемый страх. И испугался: в этом новом, насквозь прозрачном мире, мире мыслей, к нему внезапно пришло понимание, что командир не всё рассказал им про их общую миссию. Командир ни словом не упомянул о том, что кто-то из них может не уйти отсюда живым.
Первые лучи солнца коснулись самых высоких камней святилища. Штернберг перестал терзать платок, засунул скомканную тряпицу в карман, поправил на носу очки, принялся немилосердно в кровь обкусывать губы, затем сжал их в прямую черту. Солнце добралось до металлических пластин, и те разом вспыхнули нестерпимо-ярким блеском, выбивая слёзы из глаз. Внезапно свет залил всю площадь, живым, кровеносным, розово-золотым сиянием уравнивая древность камней с новизной металлических зеркал и торжественной громадой скалы за рекой. Штернберг резко выпрямился, вскинул лохматую голову, пригладил волосы, а потом как-то сгорбился и очень будничной походкой пошёл по кругу мимо металлических экранов, что-то подкручивая здесь, что-то пододвигая и поправляя там, выравнивая по положению тонких теней от железных стержней. После он ещё раз быстро прошёл по кругу, собрал все стержни и сложил сбоку от алтаря. Немного помедлив, поднялся прямо на алтарь и повернулся лицом к скале, простиравшейся в обе стороны ровной золотой стеной. Опустился на колени и низко, смиренно поклонился.
Именно теперь, при свете восходящего солнца, стало совершенно очевидно, что всё вокруг — и блестящие металлические экраны, и гладкие каменные плиты, и огромная скала за рекой — всё подчинено единому замыслу и служит единой цели. Каждая из деталей этой грандиозной системы в своём масштабе копировала другую, с её плавным изгибом вогнутого зеркала, и даже свод неба, казалось, повторял дугообразный изгиб скалы, охватывающей излучину реки. Зеркальные металлические пластины, зеркальная гладь речной воды, гладкие каменные плоскости, опрокинутое зеркало неба — это был целый мир изогнутых зеркал.
Штернберг поднялся с колен и начал говорить, протягивая вперёд пустые ладони, словно предлагая кому-то что-то невидимое. Он говорил громко и отчётливо, отзвуки его глубокого сильного голоса металлическим эхом метались среди высоких камней. Хайнц ни слова не понимал в шелестящих, звенящих и лязгающих звуках древнего мёртвого языка, но в то же время ясно чувствовал безжалостный смысл произносимого: говорящий просил о Времени, обещая взамен то, что некто неизвестный
— Sal und Sig!.. Allfather Odhinn herjafather… Sig tiw herjafather… Sig Frija… Sig Thorr… Heil Donar!..
Внезапно его ликующее заклинание задушено оборвалось. Он странно дёрнулся, не опуская рук и не сдвинувшись с места, словно что-то крепко держало его за щиколотки и запястья. Дёрнулся снова, сильнее, с острым болезненным вскриком. Напуганный всем этим Хайнц бросился было ему на помощь, желая защитить неведомо от чего, но с паническим страхом почувствовал, что не способен сделать и шага. Вся сила и всё тепло стремительно вытекали из его непослушного тела, подобно крови из перерубленных артерий. Расползающаяся от ног слабость холодила спину и давила на плечи, пригибая к земле. Хайнц видел, как офицер, дёрнувшись в последний раз, затих, уронив голову на грудь, — и, тем не менее, обморочно обмякнув, продолжал стоять, или, скорее, висеть, его бессильные руки были неестественно вздёрнуты, словно он оказался прикован цепями к невидимой стене. Ещё Хайнц увидел, как упал один из товарищей, кажется Курт. Небо выцвело до нестерпимо-яркой белизны. В лицо упруго толкнула волна морозного воздуха. Больше не было теней — со всех сторон тёк ровный, разъедающий глаза белый свет. Хайнц поднёс дрожащие ладони к лицу, успев заметить, что воздух вокруг струится, словно вода, и перемещается глыбами, искажая очертания предметов.
«Такого ведь не бывает. Мне мерещится».
Но что бы всё творившееся ни значило, оно происходило на самом деле, перемалывая всякие представления о реальности. Это было настолько страшно, что Хайнц готов был бежать прочь без оглядки, и, верно, убежал бы, если б шинель вдруг не оказалась тяжелее слабого, будто бумажного тела: оно бесчувственным комком ударилось об устремившуюся вверх землю в каменном панцире. Уже лёжа, Хайнц увидел, как Эрвин и Фриц тоже упали, словно скошенные пулемётной очередью. Глаза заливало лилово- белым сиянием взбесившегося неба, исторгавшего воспалённый свет. «Наверное, это всё, — с тупой обречённостью подумал Хайнц, отстранённо изумляясь своему спокойствию. — Так вот зачем мы были нужны командиру. Вот и послужили. Прав был Эрвин…»
Что-то происходило с сознанием. Казалось, вдох длится долгие-долгие минуты и выдох — столько же, а каждый удар сердца отзывается в ушах протяжным гулом. Скорее бы это закончилось, ну хоть как-нибудь, вяло подумал Хайнц, наполовину скатившись в серый туман обморока. До предела натянутая мембрана
