Цель механизмов защиты — отвратить опасность. Можно не обсуждать, насколько успешно они применяются; сомнительно, сможет ли «я» вообще обходиться без них в своем развитии, но также верно и то, что они сами могут стать источником опасности. Не так уж редко оказывается, что «я» уплатило слишком высокую цену за услуги, предоставленные этими механизмами» (курсив мой, а не Фрейда).
Этот меланхоличный взгляд созерцает взрослое «я» в миг его величайшей силы, защищающее себя от исчезнувших опасностей и даже ищущее замещений исчезнувших оригиналов. В агоне сильного поэта замещения, которые он отыскал, превращаются в то, чем раньше был сам эфеб, сокрушающийся в некотором смысле о славе, которой у него никогда не было. Не отказываясь пока от предложенной Фрейдом модели, исследуем повнимательнее важнейшие механизмы «отмены» и «изоляции», прежде чем обратиться к той тьме, которую я назвал кеносисом, или «опустошением».
Фенихель связывает «отмену» с искуплением, с очищением, с купанием, во всяком случае нарушающим табу на омовение и направленным поэтому на совершение чего-то противоположного навязчиво повторяемому действию, но все же парадоксальным образом представляющим то же самое действие с противоположным бессознательным значением. Сублимация в искусстве, с этой точки зрения, связана с установками, направленными на отмену воображаемых деструкции. Изоляция разъединяет соединенное, сохраняет травмы, но отвергает их эмоциональные значения, нарушая табу на прикосновение. Пространственные и временные искажения часто сочетаются в таких явлениях изоляции, как и следовало ожидать, учитывая ее связь с первичным табу на прикосновение.
Кеносис куда амбивалентнее клинамена и тессеры, и он неизбежно уводит стихотворения в глубины сферы антитетических значений. Ибо в кеносисе битва художника против искусства проиграна, и поэт, даже уничтожая образец предшественника свободной преднамеренной утратой последовательности, падает или убывает в пределах ограничивающих его пространства и времени. Его позиция оказывается позицией его предшественника (как позиция Китса оказывается позицией Мильтона в первом «Гиперионе»), но значение позиции уничтожено, позиция избавлена от приоритета, своего рода божественности, и удерживающий ее поэт сильнее изолируется не только от своих соперников, но и от последовательности. своего «я».
Как использовать это понятие кеносиса читателю, пытающемуся описать стихотворение, которое, как ему кажется, он обязан описать? Пропорции клинамен и тессера могут пригодиться в том случае, если совпадают (или не совпадают) элементы разных стихотворений, но эта третья пропорция, кажется, применима скорее к поэтам, не к стихотворениям. Поскольку нам, читателям, нужно танцора по танцу узнать, а певца — по песне, чем поможет нам в трудном нашем предприятии эта идея самоопустошения, которое в поисках защиты от отца полностью уничтожает сына? Кеносис в «Оде западному ветру» Шелли — чьи это уничтожение и изоляция, Вордсворта или Шелли? Кто страшнее опустошается в «Когда жизнь моя убывала вместе с океанским отливом» Уитмена, Эмерсон или Уитмен? Когда Стивенс противостоит страшным зарницам, его ли это осень или осень Китса опустошается от очеловечивающего ее утешения? Эммонс, прогуливаясь по дюнам залива Корсонс, опустошается, избавляясь от Всевышнего, оказывающегося теперь за его пределами, но не сводится ли значение стихотворения к приговору Всевышнему Эмерсона пребывать за пределами даже этого сказания? Отречение кажется неизбежной характеристикой заключительных фаз развития любого романтического поэта, но свою ли песню запоет он по обращении? Данте, Чосер, даже Спенсер могут каяться, не выходя за пределы своей поэзии, но Мильтон, Гете, Гюго отрекаются от ошибок своих предшественников, а не от своих. В амбивалентной поэзии современных поэтов, даже таких сильных, как Блейк, Вордсворт, Бодлер, Рильке, Йейтс, Стивенс, каждый кеносис опорожняет силы предшественника, как если бы магические отмена-и-изоляция стремились сберечь Эгоистическое Возвышенное за счет отца. Кеносис в этом поэтическом и ревизионистском смысле оказывается действием самоотречения и все же стремится заставить отцов расплачиваться за их собственные грехи, а по возможности, и за грехи сыновей.
Итак, я прихожу к рабочей формуле: «Там, где был предшественник, будет эфеб, но придет он туда, непоследовательно опустошая предшественника от его божественности и себя — от своей собственной. В какое бы уныние и даже отчаяние ни ввергал поэтический кеносис, эфеб заботится о том, чтобы мягко постелить себе, а жестко спать было бы предшественнику».
Не следует более считать каждого поэта самовластным «я», какими бы солипсистами ни были сильные поэты. Каждый поэт вовлечен в диалектическое отношение (перенесение, повторение, ошибка, коммуникация) с другим поэтом или поэтами. В архетипическом кеносисе св. Павел находил образец, соревнования с которьгм ни один поэт как поэт никогда не сможет вынести:
«Ничего не делайте по любопрению или тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя.
Не о себе только Каждый заботься, но каждый и о других.
Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе:
Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу;
Но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек;
Смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной».
Этому кеносису можно противопоставить характерную демоническую пародию на него, которая собственно и есть поэтический кеносис, не столько самоуничижение, сколько уничижение всех предшественников и вызов на неминуемый смертный бой. Обращаясь к Тирзе, Блейк восклицает:
Рожденный Матерью Земной
Опять смешается с Землей;
Став прахом, станет Персть равна —
Так что же мне в тебе, Жена?
ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ГЛАВА. МАНИФЕСТ АНТИТЕТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ
Если выдумывать значит неверно толковать, что и делает все стихотворения антитетическими по отношению к предшественникам, тогда выдумывать вслед за поэтом значит научиться его метафорам, для того чтобы прочитать его поэзию. Критика, в таком случае, неизбежно станет антитетической, станет серией отклонений от подлинных актов творческого непонимания.
Первое отклонение заключается в том, чтобы научиться читать стихотворение великого предшественника так, как читали его величайшие последователи.
Второе — в том, чтобы прочитать последователей так, как если бы мы были их учениками, и узнать, что мы должны в них пересмотреть, если нам суждено обрести себя в том, что мы делаем, и если мы, как предполагается, живем своей жизнью.
Но ни один из этих поисков еще не Антитетическая Критика.
Которая начинается, когда мы измеряем отношение первого клинамена ко второму. Просто обнаруживая, какова отличительная черта отклонения, мы начинаем применять его для исправления прочтения первого, но не второго поэта (или группы поэтов). Упражняться в Антитетической Критике, используя пример более или менее современного поэта или поэтов, возможно, только если у них появились ученики, но мы не их ученики. Так могут поступать критики, не поэты.
Против этой теории можно возразить, что мы никогда не читаем поэта как поэта, но лишь одного поэта в другом или даже внутри другого. Наш ответ неоднозначен: мы отрицаем, что есть, были или будут поэты как поэты — для читателя. Точно так же, как мы никогда не принимали (в сексуальном или ином плане) одного лишь человека, но весь ее или его семейный роман, мы никогда не читали поэта, не прочитав весь его или ее семейный роман. Вопрос в редукции, в том, как лучше ее избежать. Риторическая, Аристотелева, феноменологическая и структуралистская критики — все заняты сведением к образам, к идеям, к данному или к фонемам. Нравственная или иная крикливая философская или психологическая критика сводит все к одной из соперничающих систем концептуализации. Мы сводим — если вообще
