небес, «не отваживается устремиться случайно в свой собственный мрак». Как и Шелли, Стивенс — последователь Лукреция, и он обнаруживает свой образ свободы в клинамене, или отклонении: «Оно должно променять судьбу на случайный каприз». Сублимируя свою собственную метафору, Стивенс превращает зарницы в другого земного поэта, связанного необходимостью, или прагматикой человеческой коммуникации. Зарницы-как-корона «движутся, чтобы найти / То, что должно разрушить это», и искомое ими не больше, чем, «скажем, легкомысленная беседа под Луной».
Затем следует одно из прекраснейших изобретений Стивенса — возвращение переиначивающей аллюзии, столь ослепительной, что она заставляет предположить, что Стивенс — маленький Мильтон нашего века. Песни VIII–X завершают стихотворение полномасштабным обращением позднего в раннее, в центре которого находится образ поры невинности. Интроецируя зарницы и проецируя смерть вовне, в любом случае ненадолго, Стивенс отождествляет себя с тем ранним, что ужасало его:
Так, тогда эти огни вовсе не чары света,
Не глас с небес, но невинность.
Невинность земли, а не ложный знак
Или символ злобы…
Стивенс соединяет Китса и Уитмена и выполняет переиначивание и того и другого. Три последних песни демонстрируют невинность, с которой Стивенс мог утверждать: «Ее природа — это ее конец» — и восстанавливать успокоительный образ матери из «Песни о себе». «Идиома невинной земли» позволяет небесному пейзажу сиять, «как великой тени последнее украшение», и восстанавливает уитменовский смысл материнской смерти: Она может прийти завтра в простейшем слове, Почти как часть невинности, почти, Почти как нежнейшая и вернейшая часть.
Цена, как всегда при переиначивании, — это действительность настоящего, исчезающего между запоздалостью, которая опять становится ранней, и утраченной заблаговременностью, что теперь считается опоздавшей. «Этим сиянием», зарницами, Стивенсу дано было знание, но знание, «как пламя летней соломы зимой», а он не сказал нам, что ему дано было знать.
11. В ТЕНИ ТЕНЕЙ: В НАШЕ ВРЕМЯ
Я закончил обзор поэзии общества визионеров, прячущихся в тени Мильтона и в тени Эмерсона и испытывающих страх влияния, обзор традиции Мильтона, начинающейся в поэзии эры Чувствительности и достигающей кульминации в поэзии Йейтса, и традиции Эмерсона, от Уитмена до ее завершения в последних стихотворениях Стивенса. Эта заключительная глава, короткое размышление о современной поэзии, посвящена проблемам истолкования, представленным, как мне кажется, возрождением переиначивающего модуса в современном американском стихосложении, в особенности заметным в заключительной фазе творчества Роберта Пенна Уоррена и продолжающимся в современной поэзии Джона Эшбери и А. Р. Эммонса.
Возрождение в творчестве Стивенса переиначивающей аллюзии, противоположной открытой аллюзии Паунда, Элиота и их школы, сродни последним стихотворениям Уоррена, несмотря на то, что Уоррен вышел из местной школы Элиота. «Одюбон: видение» Уоррена, как и то, что он пишет сегодня, достойно более чем сорокалетнего развития еще одного сильного поэта, претендента на освободившееся в результате смерти главных американских поэтов нашего века место. В свои шестьдесят Уоррен стал главным современным ревизионистом природных свойств американской поэзии. Вот одно из последних его стихотворений, «Вечерняя прогулка в оттепель в штате Вермонт»:
1
Чащи еловой, сбивая снег
С черных еловых веток, сорвался
Он. Большущий глухарь, на огненном черный,
В солнце нырнул заходящее и —
Пропал.
В воспоследовавшей тишине,
Ослепленный внезапно
и дрожа еще от неожиданности,
Я стою и пялюсь. В грязном снегу
Ноги. И, глядя на красный закат за черными ветками, слышу,
Как в клетке грудной —
В темной пещере безвременья —
Сердце
Стучит.
Куда Годы ушли?
2
Весь день источник в своем ущелье пенился талой водой,
Обезнебело, и, покуда над ним перепутанная еловая ночь,
Он бежит, и вздутая гибкая гладь мускулистой воды,
Пеной источенная и испещренная белым, во тьме ощутима
По дрожи холодного воздуха, зыбко светящегося
От снега, вполне еще крепкого, средь каменной тьмы. Валун
Стонет в этом ручье, ручей вздымается
В очевидности своего торжества
Подобно судьбе, а я,
На красный запад уставясь, начинаю слышать — хотя
Еще ленивый и онемелый, как будто спросонок,—
Звук бегущей воды в темноте.
Я стою и мысленно вижу
Плавное вздыманье воды, черней, чем базальт, а над ней
Мерцанье, суровое и стальное, — снега и темнота.
3
Летом на том же месте, когда распевали дрозды,
Я в сумерках слушал этот пронизанный
Мерцаньем теней и глубоким свеченьем плеск
И снова услышу, но не сейчас.
Сейчас,
На запад уставясь, я слышу только
Ход темной воды и всем существом
Хочу воистину стать достойным
Своих безумств человеческих и неудач,
Достойным неведенья, и мученья,
И покоя, который приходит, когда
Стою здесь с холодным дыханием снега
