Искусство и наука должны себе разбивать лбы, преклоняясь перед божественной фабричной трубой. Фабричная труба объявила себя Богом, от которой происходит и Искусство и наука (недурно и гордо). Но и трубе хочется все, же быть иногда красивой, несмотря на ее горделивый и милостивый целесообразный вид. Она зазывает в недра своего мировоззрения, чтобы художник охорошил ее, а наука удостоверила бы ее правоту на существование.
Таким образом, поколения живописцев, выросшие среди фабричных труб, с трудом представляют себе другую живопись, как только фабричную, <они> убежденными остаются, что эта труба дает жизнь и происхождение Искусства исходит именно из этой трубы, это источник всех благ тоже; поколение пчел убедилось в том, что дадановские улья и есть подлинные дома, в которых нужно жить и работать, не подозревая, что этот домик не домик, а обираловка.
Итак, не только живописцы в этом убеждены, в священной силе трубы, но и все люди, которые видят в ней единственный источник живой воды, которая творит «культурную жизнь»; с утра до ночи, целыми днями, месяцами, годами и веками <люди> проводят у подножия ее свою работу, выбиваясь из сил, а толку нет, кто-то вынимает соты и уходит, и оставляются пчелам-людям небольшие куски. Это мое сравнение может вызвать другую практическую мысль: свергнуть тех людей, которые делают это дело, эксплуатируя пчел, и стать самим<и> собою и вырабатывать только для себя, тоже стать эксплуататором самого себя и выматывать в трубу всю свою энергию, придумывая удивительные орудия техники.
Я убедился, что вся изощренность технических орудий дала меньше, чем примитивная техника человек<а> в первобытном <обществе>, толь<ко> обманулся человек и задыхается в дымовой трубе, ища через нее лучшую жизнь.
Но прошло уже много веков, в которых изощрялась часть людей в изобретении орудий, через которые человечество должно получить удовлетворение, но они оказались негодными, ибо возникли из прихотей развращений тела. Оставалось только Искусство как одна из удивительных, можно сказать, сторон совершенства человека, достигшая того, чего очевидно не может достигнуть харчестроение. Уже если мы обратим внимание на то, что художник обладает наипримитивнейшими орудиями, которыми создает произведение, удовлетворяющее стройность человеческих чувств, можно сказать, вечно, — возьмем кисть и щетину, возьмем зубило у ваятеля — этим незначительным оборудованием руки воздвигает человек из камня вековое строение. Сам же он себе красок натрет, и кисти наделать может, и холст приготовит лучше, нежели фабрики.
Итак, все народы творят Искусство незначительными орудиями техники, и чувство удовлетворено, но чувство голода никогда, хотя могло бы удовлетвориться небольшими и незначительными техническими орудиями для добывания этой пищи. Но, развращаясь, одновременно воздвигает заводы и фабрики для выработки только орудий, чтобы победить чувство голода, и все мало и мало, и все неутонченно и несовершенно, и нет того вождя, который бы сказал — довольно, остановитесь, это не культура и не прогресс, а разврат. Удовлетворяя чувство голода, сознание <человека> вырабатывает орудия убийства не только низших, как он называет, существ, но и подобных себе. В безумстве проливает кровь.
Но ничего нет подобного в Искусстве; чувство, ведающее Искусством, не делает орудий убийства и не творит войны, и не избивают художники художников других стран и не уничтожают Искусство других наций, как это делают другие чувства и их сознание.
Архитектурные здания стоят века, и поколения восхищаются ими, но не восхищаются заводами, ибо их века не сохранили, и сохранять не будут в силу их несовершенного оформления. Архитектурное Искусство есть Искусство чистое, беспредметное, даже и в том случае, когда формы его стоят в зависимости от того или иного содержания извне, религии и друг<их> идеологий. Потому оно беспредметно, что впоследствии, когда содержание исчезнет и его уже забудут и люди не будут знать, для каких целей оно <здание> строилось, то будут воспринимать его исключительно беспредметно, будут видеть в этом старый памятник, Искусство как таковое, и этот памятник будет представлять собою совершенный прекрасный скелет, который потерял свой образ и по которому нельзя уже больше узнать <ни> выражение лица, ни его мышления.
Отсюда вижу, что все Искусство в сущности своей беспредметно, постоянно, абстрактно, и если в его формы абстрактные и поселятся бездомные идеологии, то сами они и вкладывают свое содержание в Искусство, но только временно, ибо каждое идеологическое учение временно есть и не может пережить формы Искусства, как не может пережить образ, лик человеческий свой скелет.
Поэзия. Статьи о поэзии
Стихи*
«Почему из склепа средины моей…»*
