Ев- стафий предсказал ей, что она станет мачехой своему ребёнку.
Мелькал календарь, не пробуждавший Мещеру ото сна. Евстафий погрузнел и уже без прежнего рвения приударял за молодицами. А однажды в своём прошлом наткнулся на день смерти, который предшествовал там дню рождения. Он умер на Пасху, когда в деревне красили яйца и святили куличи. Но в будущем, нарушая симметрию, ещё продолжал жить. С его высоты он видел козлобородого дьячка, отпевавшего его в сельской часовенке, слышал притворные вздохи родни, шёпот дворни и грызню наследников, видел стоящую в стороне, мелко крестящуюся вдову, похороны на убогом погосте в дождливый, слякотный день, видел сырые комья, летевшие с лопаты могильщика. И он прочитал надпись на гробовой плите: «Отставной поручик Ев- стафий Розанов».
Под этим именем он жил в прошлом, когда был мужем Анны Горелич.
НИКАНОР
Никанор ревниво относился к снам, потому что в них пряталось непрожитое прошлое, то, которое могло бы реализоваться, но умерло невостребованным. Просматривая его кадр за кадром, он надеялся увидеть в одной из боковых штолен своё истинное предназначение, судьбу, затёртую, как монета, действительностью. Он мечтал встретить того иного, кем он должен был стать, но не стал, того, кем его хотел видеть Бог.
Но прошлое, мелькавшее в снах, было таким же убогим, как и мещерские будни.
Искал Никанор себя и в искусстве.
«Творчество нельзя отнять», — вздыхал он, рассказывая
ИСТОРИЮ О ВЕЛИКОЙ ТЯГЕ К ИСКУССТВУ
В незапамятные времена жил придворный художник. У его правителя были глаза-бусинки и нос, как спелая слива. И, как большинство земных владык, он был тщеславен Как-то раз он заказал художнику портрет, попросив не приукрашивать. И тот изобразил царя как есть, уродцем — и с его бусинками, и со сливой… За это его навсегда отлучили от кисти, заточив в башню с семью замками, к которым подходил ключ, хранящийся в бороде правителя, и с семью сторожами, к сердцу которых ключа не было. «Лишать художника красок, что кота — случки», — жалобил их заключенный. Только напрасно.
Шли годы, и художник стал требовать себе то постную пищу, то скоромную. Его начали мучить запоры, он страдал кровавым поносом, и, казалось, не слезал со стульчака, так что дрогнули даже каменные сердца тюремщиков. Он стойко переносил страшную, удушливую вонь, стоявшую в камере. Подумали, что он искупает вину добровольным мученичеством. Предполагали также, что, дав обет, он готовится стать великим молитвенником. «Как трудно спастись!» — шептались тогда по углам и, мелко крестясь, пили за его здоровье.
Брадобрей, скобливший лицо мёртвому царю, наткнулся на ключ, и сразу вспомнил про художника. Бросились его освобождать, чтобы в отместку он запечатлел своего обидчика в гробу. Когда дверь отворили, увидели посреди камеры бездыханное тело — художник задохнулся в спёртом воздухе, как ложка в сметане, — а стены и потолок были расписаны испражнениями. И тут, наконец, поняли его чудовищный замысел: жертвуя испорченным желудком, преодолевая стыд и снося насмешки, он получил замену краскам.
Его последнюю мастерскую, где его посетило вдохновенье, и откуда муза увела его в запретную для правителей зону, тщательно проветрив, превратили в музей несломленного духа, а его картины баснословно подскочили в цене.
ПЛАТОН АРИСТОВ
В университете Платона отличало рвение. Он готов был приделать хвост ветру и ноги луне, пока не понял, что мир принадлежит «троечникам». Платон был золотушным — с прозрачными ресницами, под которыми весной слезились красные, опухшие глаза. Болезнь сделала его философом. Когда в голову забредала мысль, она умирала от одиночества, зато он мог часами толочь воду в ступе. «В раю не было смерти, а значит, и любви,
учил он. — Любовь — это одежда, которую Адам и Ева надели после изгнания, увидев себя нагими под равнодушным взглядом смерти. — Промокнув лоб, Платон смотрел на стену, будто видел там библейские события.
Изгнание предшествовало грехопадению, змей торговал яблоками за райскими вратами.»
В ответ на «Легенду об отверженном апостоле» он рассказал Евстафию
БАЛЛАДУ О ВЕЛИКОЙ ЛЮБВИ
В тесной квартирке жили старик со старухой. Детей у них не было, и решили они завести кошек. Набрали во дворе серых беспризорников, сводивших с ума мартовским мявом, и стали кормить их так, что из тощих и проворных они превратились в жирных и ленивых. А старики души в них не чаяли. «Случись катастрофа, кошечки-то станут круглыми сиротами,
говорила старуха в аэропорту, — кто тогда о них позаботится?» Старик соглашался и брал билет на другой рейс. Денег у стариков было кот наплакал, но их преданность была беспредельна. Пенсия уходила на питомцев, которые плодились, гадили и хищно урчали. А старики таяли от голода, как льдинки на солнце. И в один час благополучно преставились. «Поди, налей молока в миску», — умирая, прошептала старуха. Старик пошёл к холодильнику, а самого уже ветром качало.
Жили старики замкнуто, и прошло время, прежде чем выломали дверь. А по беспорядочно разбросанным костям догадались, что мертвецов сожрали голодные твари.
Так смерть превратилась в акт жертвенной любви.
Евстафий хотел было возразить, но вовремя спохватился: Платон ненавидел, когда его перебивали.
«Какая ещё логика? — беленился он, вспоминая университетские мучения. — Истории, как бусы, — их связывает рассказчик, а носит слушатель!» И загадывал
ЗАГАДКУ № 1
Купила раз баба на базаре верёвку сушёных грибов. Вдруг один гриб сорвался со своей виселицы и убежал.
Куда?
Не услышав ответа, Платон предлагал
ЗАГАДКУ № 2
Купе в поезде. Дама с собачкой сидела напротив мужчины с тростью. Вагон резко тормозил, и трость мужчины перелетала на колени женщине. Та выбросила её в окно. А мужчина отправил туда же собачку. Каково же было их удивление, когда на станции их встретила выброшенная с поезда собачка, а в зубах она держала. Трость? А вот и нет, — гриб из первой загадки!
«Быть свободным, — подводил черту Платон, — значит освободиться от логики».
Среди мещерцев он слыл балаболом.
Поднялась квашня — поехала башня! — кричали ему вслед мальчишки.
У семилетнего и семидесятилетнего ничего общего, — ворчал он. — Старики и дети — разные виды гомо сапиенс.
Гомо шляпиенс, — ехидничал Евстафий.
У Платона елозил кадык, и со слюной он глотал обиду.
Аристов стал также известен изречением: «В прошлом нас ждут превращения не менее удивительные, чем в будущем». Он даже открыл в Мещере школу, двери которой встречали запальчивым «Вперёд, в прошлое!». Но однажды услышал, как за спиной перешёптывались.
Из прошлого шубу не сошьёшь, — мямлил один.
Мы варим щи, которые едят другие, — вздыхал другой.
И Платон навесил на рот замок.
Однако с Евстафием его снимал, часами бубня, как пономарь. Его трепотня называлась
ЛЕКЦИЯ
Яркий свет ослепляет так же, как и тьма, пролить свет — всё равно что подпустить тумана. Наши глаза привыкли к тусклой полуправде и серой, невыразительной лжи. Слова обволакивают, как клей, и человек плавает в них, как яйцо в бульоне. Взять мифы, в них оживает прошлое, однако в них же рождается и прошлое, которого не было. Мифы превращают в персонажей, запечатлевая героев,
