обнаружилось и часов — ни водяных, ни песочных, ни солнечных. Уж не пытаются ли здесь укротить время?
У дома из бурого кирпича стоял бородач. Точно давнего знакомого, он, отворив дверь, пригласил меня жестом. Внутри было тихо, как в склепе. Мы заговорили на латыни. Тряхнув ушной серьгой, он представился ван Ориным, фламандцем, и, точно паук в паутину, опустился в плетёное кресло. Указав место напротив, достал кальян. Пока ароматный дурман наполнял нас, я спросил, почему названия Города нет ни на одной карте. Пожав плечами, он произнёс загадочное слово.
«Приют усталых путников» — так его название переводится на греческий.
Или пристанище бродяг, — не удержался я.
А какой смысл в названиях? — ужалил он скорпионом. — Слова — это паломники, бредущие к неведомым святыням! Сегодня название Города одно, а завтра им окажется «выход из пустыни», «цветок персика» или «рыжая трава».
По-твоему, и Бога можно назвать как угодно?
Конечно, — рассмеялся он, — произносят же его имя по-разному римляне и византийцы. А представь, как звучит оно у троглодитов!
Значит, можно назвать Бога дьяволом? Или тайным именем вашего Города?
Или тайным именем нашего Города, — эхом откликнулся он так быстро, что христианин во мне не успел оскорбиться. — Числам не выразить рёва бегемота, а речам — природы вещей. Поэт и мусорщик одинаково ничтожны.
Выходит, евреи слепо доверяли алфавиту? И греки напрасно превозносили слова? А римляне ошибались, ставя выше других ораторское искусство?
Что есть искусство? — устало отмахнулся ван Орин. — Зачем нужны пейзажи, если есть закаты, зачем слагать стихи, если есть звёзды, зачем мудрствовать о Боге, если Он есть?
Я глядел на пальцы, впившиеся в кресло когтями хищной птицы, и вдруг понял, почему крестьяне в наших деревнях боятся, когда их тень падает в гроб, который заколачивают. Я отстранился, но ван Орин, приблизившись, зашептал:
Зачем искать ответы на неразрешимые вопросы? Зачем причинять себе боль? — Его ладонь очертила полукруг. — А город дарит успокоение. Наши поэты сочиняют стихи, варьируя размер так, что концы строк рисуют различные предметы: яйца, топоры, крылья бабочек, профили почтенных граждан. Наши астрологи составляют гороскопы на мельницы, полевых мышей и прошедшие месяцы. Наши учёные считают комбинации, в которые могут сложиться буквы всех известных языков или количество капель вчерашнего дождя.
А чем занимаешься ты?
Искусством составления палиндромов.
Я отложил кальян. За дверью, опустившись на камень, я охватил голову руками. О, злой рок! Проделать путь длиной в жизнь только затем, чтобы всё свелось к нелепой шутке! Остаток дней опьяняться искусствами Города? Впасть в забытьё? О, нет! Пора возвращаться из затянувшейся ссылки!..
Недавно мне сообщили, что степняки обратили Фессалоники в пепел, но известие не опечалило меня. Я узнал также, что император по-прежнему благоволит ко мне. Но остался безразличным. Вот уже двадцать три года я живу в Городе. Выводя последнюю фразу, я подумал, что всё ещё не забыл о времени. Я принадлежу к цеху составителей палиндромов, к школе Ван Орина. И недавно поразил учителя — или он только сделал вид? — открытием самого короткого палиндрома: «Я».
ПОВТОРНЫЕ ПРОБЫ
Чёрт побери, — сплюнул Ерофей Цвет, — у них даже мёртвые пляшут!»
И, запахнувшись плащом, шагнул в ночь.
Неделя терялась в буднях. Редактор Анатас Трёч остался в сером зарешечённом здании, а Ерофея хлестал дождь.
Их разговор не шёл у него из головы.
Обществу нужна встряска, — оторвавшись от бумаг, потёр шеф волчьи, без мочек, уши, в которых висела паутина. — Пора смыть грязь и взглянуть на родимые пятна! — Он жевал ус, глотая каждое второе слово, зато оставшиеся отличала двойная сила. — Пора вынуть зеркало, пусть увидят свои пороки.
«И чего крутит? — глядел Ерофей в глаза, потухшие, казалось, до рождения. — Скажи прямо: нужен козёл отпущения».
Редактор отстукивал на подлокотнике военный марш, выплёвывая слова, как косточки.
Чтобы бомба не превратилась в хлопушку, нужна фигура вроде Дорофея Ветца.
Ерофей вздрогнул.
Конечно, мёртвые никому не интересны, — ухмыльнулся редактор. — Однако.
Он оборвал на полуслове, но Ерофей заметил, как
жадно блеснули потухшие глаза.
«Значит, ему нужен Ветц.»
Кандидатура за мной?
Вместо ответа редактор склонился над бумагами, и прежде, чем захлопнуть дверь, Ерофей разглядел, что он играет в «крестики-нолики».
Это было в среду.
А в четверг Ерофей топтался на лестничной клетке перед табличкой «Лилит Ветц». На третий звонок открыла женщина.
Я собираю материал, — сказал он, думая о том, как ломаются фотовспышки, освещая её грудь. — О Дорофее.
Женщина медленно ввернула «шпильки» в пол и поплыла по коридору, предоставляя ему самому закрыть дверь. Снаружи или изнутри. Ерофей выбрал второе.
Мне очень неловко, — бормотал он на ходу, — но я должен узнать подробности.
И смущённо смолк.
Так ты хочешь устроить вечер воспоминаний? — помогла она, сразу перейдя на «ты». Зацепив ногой табурет, она расчёсывалась перед зеркалом, и её волосы падали так же лениво, как и слова. — Нас познакомил Никодим.
У Никодима Ртова Ерофей побывал ещё утром. От продюсера за версту пахло деньгами, и он вышагивал так, будто нёс на подносе свои грехи. Ерофея он принял неожиданно тепло, долго говорил о журналистике, потирая, будто под краном, жирные ладони. «Телевидение — это свобода моего слова и твоего уха!» — трясся он всем телом, но было видно, что ему не смешно.
А под конец, смерив Ерофея взглядом, дал адрес Лилит.
Никодим предложил мне участвовать в его передаче, — вскользь обронил Ерофей, вспоминая, как, прощаясь, продюсер хлопал его по плечу. — Вместо Дорофея.
Этого говорить не стоило, но Ерофей не удержался. Он выложил диктофон, который, однако, не решался включить.
И когда пробы?
Завтра.
Ну что же, ты создан для телевидения, старый волк это сразу почуял.
И, отложив гребень, выдвинула ящик.
Травки?
Комната была небольшой и быстро наполнилась дымом.
Как тогда. — протянула сигарету Лилит.
У неё навернулись слезы. Однако на соломенную вдову она была не похожа.
Ещё?
Разломи пополам.
