А через полчаса слова стали лишними.
Я простой репортёр, — пробубнил Ерофей, уставившись на ненужный диктофон.
Она прикрыла ему рот ладонью:
Ты останешься?
А в пятницу Ерофея брали в оборот.
Держись раскованно, — поучал в гримёрной Нико- дим, — публике нужны не мысли, а настроение.
И кадры замелькали, как в немом синематографе. Сменяя друг друга, они налезали краями, будто неумело склеенные. Но Ерофей радовался, как мальчишка. Попасть в мир Ветца, прожить кусок его жизни! Ерофей осторожно наводил о нём справки, но вокруг разводили руками. Разговорчивее других оказалась гримёрша.
«Истина, как жар-птица, — выщипывая ему брови, шепнула она. — Ухватишь — не будешь рад!»
А сразу после дебюта в «мобильном» раздался насмешливый голос:
Значит, всё-таки Ветц. Ну-ну.
Слова извлекались из молчания, как яйцо из бульона.
Впрочем, живые никогда не виноваты.
Ерофей нервно отчеканил:
Но, похоже, он чист.
На том конце хрипло рассмеялись:
Свято место доходным не бывает!
Последовала пауза, будто редактор выбирал нужную клетку, которую перечёркивал крестом. А когда Ерофей собрался дать отбой, пролаял:
Копайте, копайте, за каждым что-нибудь есть!
Пятница всё не кончалась.
Есть золотое правило, — тараторил Никодим, — важно не какой ты, а каким тебя хотят видеть.
Они сидели за бутылкой коньяка, сливаясь капельками ртути.
Ветц соблюдал его свято. А какой ты на самом деле, даже мать родная не знает.
Это точно, — подставив стул, вклинился оператор. — Знают разве там, — и, закатив глаза, ткнул пальцем в потолок.
Так мы и сами боги, — усмехнулся Никодим. — Господь кормил обещаниями, а мы — телевизионными грёзами.
Оператор заржал.
Время тянулось, как похоронная процессия. Ерофей всё чаще говорил «да», когда думал «нет», и открывал рот, словно под фонограмму.
Выпили «расходную».
Завтра пиарим Николая Николаевича.
А кто это?
Тот, кто платит.
Так вспыхнула потухшая «звезда», так воскрес Доро- фей Ветц. Ерофей влез в его пижаму, носил его тапочки и читал дневники, которые принесла Лилит.
Дорофей открывался с неожиданной стороны.
«Такие долго не живут, — подумал Цвет.
И эта мысль прозвучала, как предостережение.
Николай Николаевич оказался улыбчивым. Он обещал исправить мир, как не сумели тысячи лет до него. Если, конечно, его изберут. Он готов был говорить до второго пришествия, но Никодим дал отмашку.
Рассчитывались в ресторане.
Вы же профессионалы, — льстил Николай Николаевич, — сделаете — не обижу.
Не сомневайтесь, — успокоил Никодим, пересчитывая купюры.
А когда остались с Ерофеем вдвоём, «отслюнявил» половину:
За такие «бабки» нужно, чтобы ему все поверили.
Но я сам не верю.
Взгляд Ртова потяжелел:
А ты и не Станиславский! Тебе семеро в затылок дышат! А деньги надо больше себя любить. Это в книгах Мефистофель только и ждёт, чтобы душу заложили, в жизни его ещё поискать надо.
Суббота всё не кончалась. Ерофей уже устал от рукопожатий, в глазах рябило от новых знакомств. Ему звонили, представляясь, заискивали.
Плох тот солдат, который не мечтает стать «дембелем»! — Анатас Трёч не представлялся, за него это делал хриплый голос. — А как наше расследование?
Ничего любопытного.
Я же говорил, мёртвые никому не интересны. — Ерофей почувствовал на горле железные пальцы. — Но вы захотели реанимировать труп. Что же, как говорится, взялся за гуж — полезай в кузов!
Перевирать пословицы и попугай может! — заорал Ерофей.
Но прежде услышал гудки.
«Милый, ты такой талантливый! — ворковала вечером Лилит. — А этот Николай Николаевич просто душка. Познакомишь?» «Зачем быть такой пошлой!» — едва не закричал он. Но, кивнув, отправился к дневникам Дорофея.
«Жизнь, как платье на манекенщице, — подумал Ерофей, переворачивая страницу, — примеряют одну, а носят другую».
А телевидение не переставало удивлять.
«Разумное, доброе, вечное в семье будете сеять, а мне подавай «мыло»! — покрикивал Никодим. — Иначе самим шею намылю!»
«Лучше себе верёвку!» — отворачивался Ерофей и угрюмо тащился в гримёрную.
Раньше мир стоял на двух ногах, а на одной далеко не ускачет! — грозил пальцем осколок имперской эпохи. От него несло нафталином, и он предрекал последние времена.
Любопытное сравнение, — иронично улыбался Ерофей.
И пускал рекламу.
Он чувствовал себя винтиком огромной газонокосилки, которая не оставляла после себя сорняков.
Но за коньяком бунтовал:
