Это же деградация!
Зато всем понятно, — ковырял зубочисткой Ртов.
Ерофея передёрнуло. Но его отражение в зеркале
согласно кивнуло.
И Дорофей так думал? — пытался он вывести разговор на Ветца.
Ложь красива, а правда уродлива, — гнул своё Никодим. — Поэтому ложь на виду, а правда — в чулане. Как говорил Ветц: «Ложь всесильна, а правда не может постоять и за себя».
Не густо. Трёча сентенциями не накормишь.
Эпоха диктует вкусы, а художник выполняет заказ, — умничал в передаче модный писатель, сложив руки на животе. — Я пишу намеренно просто, чтобы быть понятным и ребёнку.
Оттого ваши романы похожи на комиксы?
Руки с живота мгновенно взлетели, удивление на лице сменила злоба.
Зря ты с ним связался, — остерегла вечером Лилит, — он из «могучей кучки».
Ерофей и сам чувствовал, что допустил промах. Плевать! К тому же Никодим остался доволен. «Как ты его поддел! — заржал он. — Скандал рейтингу как кобыла жеребцу! А за себя не бойся, все же понимают, что это — работа, а на работе ничего личного».
Однако неприятности обнаружились скоро, и за ними проглядывалась рука «могучей кучки».
Своих в обиду не дают, — листая газеты, удовлетворённо кивал Никодим, точно находил подтверждение своим взглядам на мир.
И что теперь?
Ерофей уже раскаивался в своей смелости.
Мелкая грызня разрешается, — похлопал он по плечу. — Иначе зритель закиснет…
По дороге Ерофей попал в «пробку». Лил дождь, «дворники» убирали ручьи со стекла. «Значит, такой порядок, — барабанил он пальцами по рулю, — можно бороться с кем угодно, разоблачая всех, можно выдавать любые секреты, кроме одного, что все — за одно».
Воскресенье казалось бесконечным. Время точно провалилось внутрь себя и тащило за собой, как сползающая скатерть, в бездонную яму. Вечеринка была в разгаре. Был Ртов и какие то «нужные» люди. Пили за здоровье хозяина, праздновали его победу на выборах.
Закон один, — проповедовал Никодим, помахивая рюмкой, как кадилом, — «Возлюби деньги больше себя!» И равный ему: «Возлюби деньги ближнего, как собственные!»
Он едва сдерживал смех и, призывая к тишине, стучал вилкой по стеклу.
Деньги — божье наказание, — покачал головой один из «нужных». — С ними забот не оберёшься.
И разгладил усы, под которыми прятал заячью губу.
А Лилит отчаянно кокетничала, возвращаясь из дамской комнаты с напудренным носом.
«Кокаин», — догадался Ерофей.
Он смотрел по сторонам и думал, что Бог и дьявол давно ударили по рукам, и с тех пор «проклятым» вопросом стало: «сколько?», а мироустройство свелось к таблице умножения.
А Николай Николаевич оказался ценителем старины.
Автомобилям предпочитаю кабриолеты, — с гордостью показывал он картины импрессионистов. — Раньше народ простодушнее был, оттого и в искусстве смыслил больше.
Никто не перечил, и только Никодим, улучив момент, прошептал:
Из грязи в князи.
А ночью Ерофей кусал подушку.
Ищите, ищите! — подгонял редактор. — Факты, фактики, фактишки. Жизнь не прыжки через скакалку — каждый успевает наследить.
Но за мной ничего нет!
А я говорю, есть! — ударил себя в грудь редактор. — Не будь я — Анатас Трёч!
И Ерофей проснулся от собственного крика.
Не бойся, — поцеловала Лилит, — на понедельник сны не сбываются.
Никодим не ошибся: в работе ничего личного. И модный писатель сидел за круглым столом уже в понедельник.
Искусство вечно, — вздыхал он, сложив руки на
животе. — Умерли его ценители.
Искусство и жизнь говорят на разных языках, — кивали ему. — Искусство учит — жизнь переучивает.
Ерофей не вмешивался. А после, обмывая мировую, закусывали коньяк лимоном и говорили каждый о своём.
Николая Николаевича трэба опустить, — как бы между прочим объявил Никодим, когда писатели разбрелись. — Слишком много на себя берёт.
Ерофей мгновенно протрезвел.
Ну что смотришь! — окрысился Ртов. — Ветер переменился, а мы люди маленькие.
Ничего личного, — икнул оператор.
«Церберы чужого ада», — вспомнилось Ерофею. Однако такой поворот его не устраивал — говорить Николаю Николаевичу гадости придётся ему.
А зрители?
А что зрители?
И Ерофей осёкся.
Так что завтра Николая Николаевича.
Ртов провёл по горлу ребром ладони.
А Ветц? Он тоже так делал?
На расплывшемся лице залегла складка.
Так делают все!
Их будто подслушивали.
Ну, как дела? — донёсся из телефона хриплый голос.
Ерофей заслонил трубку ладонью:
Появились намётки
Намёки на что?
«На моё увольнение!» — едва не заорал Ерофей, но положенная трубка не подразумевала ответ.
А утром во вторник, ёрзая под юпитерами, Николай
Николаевич скрежетал зубами. И посреди эфира, не выдержав, вскочил: «Я скоро вернусь!»
И Ерофей долго сидел, закрывшись руками.
«Да тобой можно детей пугать, — ободрил Ртов. — «Вот придёт Ерофей, всем навесит фонарей!»»
Ерофей промолчал. И вынул дневник Ветца, который носил как Библию.
Вторник оказался длинным, как список грехов. И также предполагал расплату. Уже через пару часов вокруг забегали, точно какая-то новость, которую пока ещё боялись произнести вслух, всполошила муравейник.
А на Никодиме лица не было.
Кто же мог знать. — бормотал он. — Кто же мог знать.
