отделом прессы при полпредстве (ведь сам Кирдецов на подобном же посту в Италии, у Юренева) и Б. М. Шенфильда (Россова), милейшего человека, выступающего, к сожалению, на моем амплуа политического репортажа. Не исключена возможность, что и я приму известное участие в новой газете. Впрочем, гораздо вероятнее берлинской комбинации комбинация парижская. После своеобразного «Changez vos places» Париж оказался приемлемее Берлина для всяческих сменовеховских возможностей. Не забывайте, что Эррио интимно связан с группой «Накануне», которая его чествовала банкетом при проезде его в Москву. В своих впечатлениях о Сов[етской] России Эррио уделяет несколько теплых слов по адресу «наканунников», которые могут на Сене кое на что рассчитывать. Лукьянов уже несколько месяцев как работает в Париже над открывающимися там возможностями. Лично я могу в парижской комбинации очень хорошо устроиться, ибо среди моих лучших друзей есть интимные приятели Эррио и де-Монзи. Назову Д. С. Навашина, одного из самых выдающихся людей, с которыми я познакомился в Европе, и Л. Е. Габриловича (Леонида Галича), о котором Вы не могли не слышать по его сотрудничеству в рядах партии Каде[кадетов]. Оба представляют своеобразный тип делового, я бы сказал парижского, сменовеховства, исключающего красивые фразы, но, может быть, еще больше, чем берлинские сменовеховцы, сделавшего новой России. Об их работе и достижениях в Париже я, разумеется, в письме говорить не могу. Достаточно будет упомянуть, что без Навашина беспомощный, как дипломат, Скобелев и шагу ступить не мог. В Генуе тот же Навашин делал доклад сов[етской] делегации о положении в Европе и имел блестящий успех. Лично я до того очарован Парижем и имею там столько милых и влиятельных людей, что при первой возможности готов туда перебраться. Со дня на день жду из Москвы Навашина, который не замедлит меня вызвать в Париж в случае надобности…
В переписке Н. В. Устрялова сохранились также письма от некоего Н. Р., автор которых – бывший белый офицер, интеллигент, усвоивший в Харбине сменовеховскую идеологию и возвратившийся в Россию. Первое письмо отправлено из Читы от 2 июля 1923 г. В нем, в частности, говорится: «Первые впечатления от России самого лучшего свойства. Прежде всего, потому, что, едва переезжаешь границу, сразу же чувствуешь резкую разницу с Харбином, его эмигрантским брюзжанием, отсутствием настоящего дела, временностью всего, бивачностью, вследствие этого; спекулятивностью и, я бы сказал, глупостью. Здесь живая вода, там мертвая. Эта жизнь, лихорадочная и стремительная, воля к созиданию новых ценностей сразу же бросается в глаза и не может не увлечь за собою каждого. В самом воздухе чувствуется, ставшая общей, потребность строить и созидать. Этот процесс созидания так стремителен, что порою не может не принимать уродливых форм. Одна из них – нэпманство, но за ним уже начинает чувствоваться что-то прочное.
Самое интересное в этом процессе то, что он стремится всегда принимать свои самобытные и оригинальные формы. Былого обезьянничества и преклонения перед Западом теперь не встретить. Мне приходилось говорить со многими представителями власти. Они откровенно говорят, «мы учимся управлять». И надо отдать им справедливость, учатся хорошо. Главное их достоинство в том, что, вовлекая в орбиту своей деятельности всех и каждого, они сумели сделаться настоящим народным правительством. Во всяком случае, проклятый эмигрантский вопрос о признании или непризнании здесь непонятен и смешон. С этой точки зрения, здесь все – сменовеховцы, и не по принуждению.
В смысле внешности жизнь приняла вполне нормальные формы и ничем не отличается от любой «буржуазной» страны. Общая масса материально в среднем обставлена лучше даже, чем в Харбине. Не чувствуется лишь в такой степени, как там, разница положений. Здесь почти все середняки».
В другом письме, уже из Ленинграда, 17 августа 1923 г. Н. Р. пишет: «Пробыв некоторое время в Чите и Иркутске, я попал в Петербург, где обосновался, кажется, довольно прочно. В ближайшее время собираюсь ехать в Москву для устройства своих личных дел; пока не вхожу в местную текущую жизнь, стараюсь ознакомиться с ее проявлениями, а также и завязать знакомства с интересными людьми. Последнее – самое трудное. Все живут крайне замкнуто и сухо. Большая часть интеллигентского населения ушла в скорлупу добывания средств на существование; все разговоры вертятся у вопроса, дешевле сейчас жизнь или дороже, чем раньше; отсутствие интересов к чему-нибудь, кроме нудной личной жизни, поразительное. В этом отношении Петербург отстал даже от такой дыры, как Чита, где люди интересуются окружающим миром. Во многом это объясняется тем, что Петербург всегда был средоточием интеллигенции, главным образом, служивой. Наиболее активная часть ее либо эмигрировала, либо переехала в Москву, где продолжает работать в центральных учреждениях. Остался никчемный будирующий элемент, намеренно не желающий принимать участие в жизни или, по крайней мере, сознательно разобраться в том, что происходит. В этом отношении они точный сколок с харбинских «русскоголосцев». Те же типичные эмигранты, если не физические, то нравственные. Замкнутый круг работников науки, насколько я мог вывести заключение из разговоров с лицами, имеющими с ним общение, занят и весьма интенсивно, благо сейчас возможность уже есть, чисто научной работой, а в сфере политической, по-видимому, мало отличается от интеллигенции бюрократической (бывшей). Мне кажется, что в этом именно заложена причина недоверия советской власти к интеллигенции, хотя мягко, но все еще существующих репрессий в виде увольнения видных профессоров. Конечно, еще играет роль и постепенно сходящий на нет, но все еще очень живой пафос героического периода революции, но все же в основе этого явления лежит здравая мысль, что та часть интеллигенции, которая еще не начала сотрудничать вполне идейно и искренне с существующей властью, так навсегда и останется отрезанным ломтем, в силу своей хотя бы инертности. Говорить о деятельной политической контрреволюции теперь, конечно, не приходится. Она невозможна и вследствие внешней обстановки, и даже просто из-за отсутствия энергии у недовольных, неспособных не только к действиям, но даже к словам, а лишь к нашептыванию из потайного угла. Это прекрасно учитывает и власть. Репрессии, имевшие место раньше, теперь совсем прекратились, и выродились в устранение если не вредного, то в эгоистическом смысле слова бесполезного элемента и в страстном желании образовать собственную интеллигенцию. Проводится это двумя путями: заменой (на этот раз без высылки за границу) состава профессоров, может быть менее талантливым и опытным, но своим, который будет руководить новым поколением в нужной форме, и всяческим развитием рабфаков, наполнением высших учебных заведений представителями пролетариата и крестьянства и затруднением доступа в них лицам, ведущим происхождение от привилегированных классов.
Для многих это, конечно, тяжело и неприятно, нередки и случайные жертвы этого явления, но что поделаешь: лес рубят – щепки летят.
Главная же причина этого явления не во вражде власти к существующей интеллигенции, во что бы то ни стало, а в реальной необходимости создать интеллигенцию, на которую она могла бы опираться.
Мне кажется, что в этом есть и большая логика истории: класс, который с такой легкостью, без всякой борьбы выпустил власть из своих рук, – несомненно, дегенеративен и на смену ему должен прийти новый класс людей, у которых, как говорит Алымов, в жилах кровь, а не лампадное масло, имеется воля к жизни и вкус к борьбе.
Представители же старой интеллигенции, не пережившие самих себя, несомненно, найдут способы с ним ассимилироваться и в новой массе будут играть роль закваски – бродильного начала.
Тех, кто по-настоящему примирился с советской властью, она принимает охотно, несмотря даже на неполное согласие с их идеями и взглядами, и творческая работа, в которой необходимость сейчас крайне велика, сейчас вполне возможна»[279].
В третьем письме 2 ноября 1923 г. все тот же Н. Р. продолжал делиться с Н. В. Устряловым своими советскими впечатлениями: «Недавно вернулся из Москвы, и могу поделиться с Вами впечатлениями. Когда Вы попадаете туда из Петербурга, разница резко бросается в глаза. Насколько у нас все вяло, тихо и безжизненно, настолько в Москве жизнь бьет ключом. Недаром ее называют восточным Нью-Йорком. До Нью-Йорка-то, конечно, далеко еще, но все-таки и снаружи и внутри шума много, а также и движения. Это центр во всех отношениях, и политическом, и экономическом, и интеллектуальном. Надо сказать, что город совсем не рассчитан на помещающееся в нем количество учреждений и жителей, и потому все носит характер какого-то временного бивачного расположения. Все живут по комнатам. Квартиры только начинают входить в обиход, и то лишь у крупных нэпманов. Трамваев решительно не хватает. На Театральной площади стоят хвостом, и еле двигаются. Начинают уже поговаривать об устройстве метрополитена. Это, конечно, пока мечты, неосуществимые из-за денег. Перегрузка города вызывает перевод многих учреждений в Петербург. Правда, переезжают еще не крупные.
