Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути

Хорошо понимая Вашу нынешнюю позицию при наличной обстановке, думаю все же, что, если эта обстановка изменится, – не следует Вам практически останавливаться на полпути и бояться «быстродействующих связей». Между прочим, это отнюдь не должно мешать Вашей самостоятельности, и не нужно «связь» отождествлять с «поддержкой». Ну, довольно пока об этом.

Рерих уехал отсюда с превеликим скандалом, затравленный японо-фашистской прессой за «масонство» и прочие грехи. По делам вору и мука. По-видимому, японцы убрали его, как подозреваемого в американофильстве.

Факультет продолжает влачить жалчайшее существование. Мы не имеем к нему никакого отношения. Говорят, сюда едет для академической работы К. И. Зайцев, – видно, уж очень плохо в Париже, если человек решается на такой нелепый и отчаянный шаг!

Мое глупое дело с книгой застыло, но книга решительно запрещена. Кстати, буду благодарен за подчеркивание в отзыве подлинного советофильства книги и, б [ыть] м[ожет], даже некоторого «разноса» за это. Это было бы гораздо лучше, чем подчеркивание моих ересей, что сделала «Млад[ая] искра».

Крепко жму руку.

Ваш Н. Устрялов»[385] .

Письмо Н. А. Перфильева

«1 января 1935 г.

Многоуважаемый Николай Васильевич!

Получил Ваше письмо и выписки. Статья Бухарина у меня уже была отложена. Каким провинциализмом несет от заметки о том, как Вы «выпустили красное тайное печатное произведение». Надеюсь, эта глупая история благополучно для Вас закончилась. Относительно статьи Писарева: «о конце великой октябрьской». С Вашими возражениями я вполне согласен. Автор ее также согласился (когда я ему прочел Ваше письмо), что эти возражения вполне основательны. Мы еще раньше высказывали ему приблизительно то же. Но ему обязательно хотелось поднять этот вопрос, чтобы услышать возражения. Он еще очень молод, и взгляды не совсем окрепли. Теперь он написал большую статью, трактующую о советской авиации. Выпускаем ее отдельным изданием. Недели через две смогу Вам ее выслать.

С выпуском «Евразийца» происходит заминка главным образом из-за парижских евразийцев, занимающих теперь позицию ликвидаторов.

Я несколько раз писал парижским евразийцам относительно помещения рецензии на «Наше время». У них там есть возможности, я знаю, но так трудно их раскачать.

С Прагой отношения не налаживаются, и обмениваемся мы только книгами и журналами.

Хотелось бы так же, как и Вы, «готовиться к отъезду домой», к сожалению, препятствия на пути огромные.

С Новым годом!

Дружески Ваш Н. Перфильев» [386].

Письмо Н. В. Устрялова Н. А. Перфильеву

«Харбин, 19 января 1935.

Многоуважаемый Николай Александрович!

Получил Ваши письма от 20 ноября и 1 января. Спасибо. С Новым годом!

Вы сообщаете о «ликвидаторстве» парижских евразийцев. У меня за последнее время что-то прервалась связь с Чхеидзе, а из последнего письма Ш[иринского] – Шихм[атова] неясно, что поделывают тамошние Ваши товарищи. Пишет только, что Н. Н. Ал[ексеев] интенсивно работает спецом в пореволюционном клубе. В чем же дело и что «ликвидируют» парижские евразийцы?

Со своей стороны, я сейчас целиком ушел в прошлое, и все продолжаю ворошить архив своей памяти и своего письменного стола. Сейчас оживляю омский период жизни – не для печати, а опять-таки для архива. Через две недели – пятнадцать лет, как приехал я в Харбин из Иркутска, унося ноги и готовую схему национал-большевизма. Пятнадцать лет! И вот теперь – кончается харбинский период жизни, коему, прежде нежели он кончится, небесполезно подвести кое-какие итоги. Целиком ушел в это дело, – тем более, что другого нет.

На родине – опять драматические события. По-видимому, их надо понимать так, что революция, вступившая в конструктивную свою фазу, вызывает к себе ненависть негативных революционеров первой эпохи и, в свою очередь, расправляется с ними. Даже те из этих людей, которые не точили террористических ножей, – ходили по Москве воплощенной укоризной. Они больше не ко времени: таков, надо полагать, политический смысл всего кировского комплекса. Впрочем, об этом можно говорить и спорить без конца.

С нашим юридическим факультетом мы порвали целиком и навсегда, – всецело по вине, вернее, желанию наших эмигрантских коллег. Признаться, порою грустновато без привычного и любимого занятия. Но ничего не поделаешь.

Всегда рад Вашим письмам.

Ваш Н. У.»[387]

Письмо Н. В. Устрялова Ю. А. Ширинскому-Шихматову

«Харбин, 16 февраля 1935 г.

Многоуважаемый Юрий Алексеевич!

Хочу поделиться с Вами впечатлением от № 5 «Завтра», недавно мною полученного (спасибо!). Номер очень интересный, содержательный, явственно и четко выражающий облик пореволюционного клуба. Отрадно, что Ваша позиция ныне не оставляет и тени сомнения в смысле патриотизма и не имеет ничего общего ни с каким пораженчеством. Журналом осознана также установка действительно пореволюционная, т. е. имманентная революция, точнее – проявлена искренняя воля к такой установке. Учтена революционная динамика. Почувствован тонус наличной советской действительности и, в основном, вдумчиво оценен. Все это очень радует в книжке.

Но хотелось бы отметить и сомнения, ею вызываемые. Сомнения, – не со стороны, а с того же берега.

Мне кажется, прежде всего, что журнал дает неправильную оценку сменовеховской идеологии. Быть может, внешняя, историческая судьба сменовеховства располагает, даже подстрекает к отмежеванию от него. Это линия малого сопротивления. Но, пожалуй, можно было бы мужественно преодолеть ее соблазн. Справедливость требует признать, что первым по времени и сильнейшим по вызванному резонансу носителем национал-большевистской идеи было все-таки именно сменовеховское движение. Неверно, что смена вех была односторонней и немой Каноссой. Когда я писал в начале 1922 года, что наш путь в Каноссу укорачивается благодаря встречному движению самой Каноссы, – я формулировал центральный тезис смены вех, ныне, тринадцать лет спустя лишь повторенной редакционным предисловием Вашего журнала. Думается, не следовало, повторяя этот тезис, безоговорочно отмахиваться от его авторов (говорю не о себе, а именно о сменовеховстве).

Сменовеховцы «бесследно» растворили себя в атмосфере родной страны. Но кто знает, – быть может, в нынешней мажорной национализации Октября (кстати, тоже ведь старая – 1925 – см[ено]в[еховская] формула!) своеобразно претворен и наш идейный импульс, химически всосавшийся в тело и душу революции! Ошибаясь во многом, мы в главном не ошиблись; теперь это ясно как день.

В этой связи худо, прямо безвкусно звучат крепкие слова И. Ильинской по адресу возвращенцев: «лакеи», «холопы», «покаявшиеся прихвостни». Тут полное непонимание сложного воздуха революции и… ущерб любви к реальной, настоящей, а не фантастической родине.

Грешно и вместе с тем политически близоруко, просто неумно пореволюционерам бросать бранные слова по адресу людей, едущих на родину и тем самым, разумеется, принимающих на себя нелегкое бремя государственной дисциплины, обязательной для всех граждан. «Хочу быть с моим народом, – разделить его судьбу, и идти вперед вместе с ним» – вот психология возвращенчества.

На днях мне рассказывал знакомый иностранец любопытную сценку, свидетелем которой он был.

Встречаются в одном из портовых европейских городов два старых русских моряка: один приехал на советском корабле, другой – эмигрант. Последний упрекает первого: как ему не стыдно служить большевикам, быть холопом и покаявшимся прихвостнем. Тот отвечает: «Лучше быть холопом своей