Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути

страны, нежели лакеем в европейских барах».

Должен прибавить, что симпатии рассказывавшего мне эту сценку иностранца (человека квалифицированно интеллигентного, – профессор) были всецело на стороне советского моряка.

Со своей стороны, я вовсе не хочу в чем-либо упрекать пореволюционных невозвращенцев и отлично понимаю их личный статус (сам я как раз никогда не был энтузиастом скорострельного возвращения – и в особенности для политических идеологов). Но пусть же и невозвращенцы воздержатся от дешевых нападок на тех, кто ценит советское гражданство и готов добиваться его хотя бы и дорогой ценой; с точки зрения действительно пореволюционной, нельзя осуждать возвращенцев. Нужно помнить, что акт возвращения есть не что иное, как готовность оторванных от своего государства людей разделить вместе со всем населением страны выпавшую на его долю судьбу, с ее повинностями и тяготами. Если упрекать в холопстве возвращенцев, то тогда уже нужно – будучи логичным – бросать тот же упрек и всему населению СССР (что и делают твердолобые белогвардейцы). Пусть люди «Завтра» честно и бесстрашно продумают эту проблематику до конца. Иначе они всуе зовут себя пореволюционерами.

Дальше. Журнал упорно противопоставляет «великий русский народ» советскому госкапитализму, «бездушной и тупой коммунистической всесильной бюрократии». Мне кажется, не следует злоупотреблять этим противопоставлением. Великая стройка наших дней есть, несомненно, дело великого русского народа, но – народа, организованного и направленного ведущим партийным слоем. Ком[мунистическая] бюрократия плоховата, но без нее не обойтись, и вряд ли стоит на новый лад заводить антибюрократическую погудку наших дореволюционных либералов. Да, партия мучила и мучит народ, но без этих мук, разумеется, не было бы и материала для пореволюционного пафоса, – не было бы ни пятилеток, ни социальной правды, ни национальной силы, которыми он, этот пафос, теперь вдохновляется. В статье А. Зигона правильно утверждается глубокая народность коммунистической партии и советского правящего слоя (стр. 22), что, впрочем, не мешает автору на следующей же странице беспричинно «отвергнуть» идею примирения с наличной властью. Странное сцепление! Старинная интеллигентская одержимость «ледяным ознобом абстракции»! Неужели не очевидно, что, при всех ее пороках, лишь компартия может сейчас руководить процессом переделки страны? Само собою разумеется, что меняется страна – меняется и компартия, и «приятие» наличной власти меньше всего означает отречение от революционной динамики. Напротив!

Сюда непосредственно относится и вопрос об «идеологии». Я хорошо понимаю желание усвоить курс «наперерез» пути революции, прыгнуть разом в завтрашний или послезавтрашний день. Пусть зарубежные пореволюционеры смотрят вперед и продумывают грядущее. Но пусть они все-таки помнят, что завтрашний день в значительной мере обусловлен и насыщен сегодняшним, истинно «великим». Опять-таки очень правильно Ильинская говорит о «людях, закалившихся в суровой школе марксистского материализма». Но, как и Зигон, она не желает сделать вывода из этой истины. Преодоление этих «догм» будет происходить – и уже частично происходит – на их собственной почве. Но «школа» – въедчива. И сами символы, слова, знамена – не будут свергнуты, да и не должны быть свергнуты: не следует забывать, что они – пластичны. Киреевский некогда говорил о силе, которой «намагнитили» Иверскую икону («доску») вековые молитвы верующих. Можно сказать, что наш «марксизм» приобретает аналогичную живую силу, поскольку именно под его флагом творится новый мир, возрождается наша страна тяжкими путями страданий, лишений и героизма. Следует помнить эту сторону дела, обрушиваясь на «мертвящие формулы». Иначе заветной «встречи молодых» не произойдет, пожалуй, еще очень долго. В одном из Ваших последних писем Вы весьма удачно обозначили Ваше отношение к советской идеократии как «доброжелательно-преобразовательное». К сожалению, оно далеко не везде выдержано журналом.

И, наконец, последнее замечание. Должен сознаться, что я считаю совершенно неудачным лозунг «солидаризм». В самом деле, к чему эта многовидная марка, затасканная всеми буржуазными барахолками? Право, она меньше всего к лицу заправским пореволюционерам, – предоставьте уж ее политическим контрабандистам, либо мелкотравчатым эклектикам, вроде здешнего г. Гинса. Иначе опять-таки, при всей волюнтаристической устремленности в новый мир революции, люди «Завтра», сами того не замечая, погрязнут во вчерашнем дне…

Зачем отказываться от лозунгов, имманентных революционной диалектике? В этом отношении «бесклассовое общество» – прекрасный стяг! И чем, в сущности, плох «социализм»? Вот где удобнейшее поле встреч, и именно оно подлежит всевозможной обработке и орнаментировке.

Ну, кажется, главное написал. Я предназначаю эти беглые заметки для Вас и Ваших ближайших друзей, а не для печати. Простите, что откровенно, не смазывая углы, скорее, их заостряя, высказал свои сомнения и возражения: быть может, они кое в чем окажутся Вам небесполезны. Конечно, я учитываю не только сознание Вашей среды, но и ее бытие. Тем более прошу считать это мое письмо частным и доверительным.

От души желаю успеха клубу и Вашим дальнейшим печатным выступлениям.

Крепко жму руку.

Н. У[стрялов]»[388].

Из письма Н. В. Устрялова А. А. Котельникову

«Харбин, 13 февраля 1931 г.

Да, дорогой Александр Александрович, теперь вот конкретно, на всей своей жизни, на всем сознании своем ощущаешь некий радикальный антиномизм собственной «переходной» природы! Нам чужды Милюковы и Струве в их застывших позах думского десятилетия. Но мы не в состоянии также, подобно Есенину, «задрав штаны, бежать за комсомолом».

Чувствуешь, знаешь, что русские события огромны и по-своему глубоко осмысленны. Только теперь вплотную раскрывается их несравненная историческая значительность. Но, сознавая ее и всею душой живя с наличной, реальной Россией, будучи готов, кажется, на любую аскезу ради посильного участия в ее развитии, понимаешь, что уже не годишься (иногда утешаешь себя: еще не годишься), не подходишь. Кое-кто из моих друзей, вернувшихся из эмиграции в Москву, пылая большими надеждами, быстро оказались отброшенными на задворки жизни, как «чуждый элемент». Года три тому назад меня, как и Вас, приглашали вернуться и даже предлагали кафедру в Московском университете. Но в откровенных беседах я вынужден был вскрыть всю эфемерность этого заманчивого плана: кафедра не выдержит меня дольше двух недель, либо придется мне начисто перестать быть самим собой <…>, что, впрочем, все равно кафедры за мной не удержит… Такова объективная обстановка, и менее всего следует кого-то винить, что она именно такова.

Что же делать? Прежде всего, понимать и не ожесточаться духом, подобно Н. А. Цурикову. Драма нашего слоя и нашего поколения не есть еще драма России, переживающей замечательнейшую эпоху своей истории. И, не будучи в состоянии мыслить и действовать «по генеральной линии на все сто процентов», мы, думается, ни в коем случае не должны мешать процессу и еще менее, Боже упаси, вместе с Миллерами строить козни своей стране вкупе с поляками и румынами.

Евразийцы за последнее время почему-то осаждают меня вопросами – зачем я проповедую «пассивность»… и сами вслед за другими эмигрантскими группочками поднимают квази-организованный шум, принимая вульгарнейшую вампуку за «активность». Совсем зря! С России, право, хватит пока и одной партии, а строить «правящий слой» в Праге и Брюсселе значит в корне утратить чувство смешного. У евразийцев есть свежие мысли, – тем обиднее, что они, по-видимому, не избегнут печальной участи зарубежного ridicule… Н. С. Трубецкой и Н. Н. Алексеев, кажется, делают именно то, что нужно: занимаются государственным правом, «историософией» и т. д., – но молодежь жаждет «активности», и они не могут или не хотят ее остепенить…»[389]

Письмо Н. В. Устрялова С. В. Дмитриевскому

«Харбин, 5 октября 1932 г.

Многоуважаемый С. В.

Спасибо за письмо. Отрадно, что, – насколько можно из него понять, – Вы освобождаетесь от увлечения