У этого странного учения нашлись последователи, один из которых за бусы из тридцати моржовых клыков выдал Бурляя собранию шаманов.
Любишь ли ты Великого Духа? — спросили его.
Есть не могу — так ненавижу!
Его приговорили к колесованию. Он увидел в этом успех своих проповедей. Во время казни море вдруг заходило буграми, вздыбилось, буйно шлёпая о берег, и стало выносить на снег клубки водорослей. «Видно, он и вправду был великим пророком!» — зашептались вокруг. С тех пор сторонники Тунгуса стали обносить лицо сложенной в горсть ладонью, будто утирали. «Учителя больше не встретишь ни среди рыб, ни среди поедающих рыбу, — гордились они, — он попрал презрением земное пребывание, искупив его ненавистью».
Неволин родился старомодным. «Я уже слишком стар, чтобы читать их книги, — морщился он, когда речь заходила о современниках. — Или я ещё недостаточно стар, чтобы выжить из ума и читать их?»
Но современников он презирал не всегда. «Время укрывает нас, как песок страуса, — когда-то оправдывал он их, — эпоха заставляет плясать под свою дудку». Но эти слова не находили в душе сострадания. И постепенно люди стали для него безликими, как этикетки, со стёртыми судьбами.
А теперь Неволин дожил до седых висков, с появлением которых начинают обступать молодые тупицы, а мир делается простым, как фасоль. «Ваше серейшество», — кривился он, видя, как меняется ветер эпохи, как задувает он человеческий пух, который легче пустоты.
К тому же он попал в чужое время, залезть в которое опаснее, чем в чужой карман.
Не усложняй, — советовали ему, — если прищурить левый глаз, мир кажется иным, чем если правый.
Это плохой писатель описывает то, что вокруг, — ворчал он, — хороший — то, что внутри.
И продолжал вкладывать в головы своих героев мысли, которых там не было и в помине.
Дуров тоже презирал современников. «Пошлость», — цедил он, когда разговор вертелся вокруг болезней, денег и «звёзд». Пошлость лезла изо всех щелей. Её излучали антенны, тиражировали журналы, приносили домой сыновья.
Старший ходил, как петух, и выплёвывал слова, как семечки. «Человек не аппетит, — острил он, — его перебить не страшно».
При этом он был мал, тщедушен, имел веснушчатое лицо с близорукими от компьютера глазами.
Прогресс — это удобство, — крутился он на одноногом кресле, перебирая руками клавиатуру. — Христос бродил по водам, Мухаммед летал на коне, за аватарами Будды вообще не угнаться, а теперь все гуру сидят на сайте гу точка ру!
Там сидят кенгуру! — злился Гермаген и всё больше чувствовал себя куклой с фабричной инструкцией вместо судьбы.
Он родился в большой коммуналке и теперь всё чаще думал, что так из неё и не вышел. «Стань хоть ветром в пустыне — кому-нибудь будешь мешать», — думал он, вглядываясь в темноту, и мир без Бога делался плоским, как ладонь.
А засыпая, он видел Неволина, который валялся на кровати и был одинок, как огородное пугало.
И для Неволина итернетовский новояз отражал помойку жизни.
Приметы времени, — замечал Онисим.
Родимые пятна, — скалился он. А в другой раз жаловался:
Добро пожаловать на виртуальную свалку! Приглашаются орущие, бормочущие, мычащие, блеющие, косноязычные, спешащие осчастливить мир своими откровениями!
Нам с тобой на другую свалку пора, — отшучивался Онисим.
А иногда тоже срывался:
— Я так представляю себе
Витязь на распутье читает на камне: «Прямо поедешь — убитому быть, налево повернёшь — смерть найдёшь, направо — погибель встретишь». Почесал богатырь затылок, добрый конь под ним переминается, на челе задумчивость. И вдруг слышит голос: «Думай, гад, быстрее, а то прямо здесь прибьём!»
Ничего не попишешь, — поддакивал Неволин, — теологию сменила технология.
Да-да, — глядя сквозь него, ворчал Онисим, — Бог даёт не что просишь, а что находит нужным.
А ты каким Его представляешь? Слушко не раздумывал:
Он лыс и печален.
Дни не подчиняются календарю, они не рождаются по часам и не заканчиваются в срок, но, бывает, тянутся всю неделю. Было утро среды, которая началась в понедельник и не обещала стать четвергом. Обдавая жаром, на прутьях решётки, как повешенный, качалось солнце, а его блики мазали стены так густо, что они делались толстыми, как бутерброд.
— Это история мыслит поколениями, — скрестив ноги, философствовал Онисим, — а современники пишут для современников.
Он пристально посмотрел на Неволина. Тот отвёл глаза.
— Хотите знать
В начале прошлого века во Владимирском централе сидел за казнокрадство губернатор…
Симония — первородный грех чиновников, — вставил Неволин.
Не в этом дело, — огрызнулся Онисим, — Россия без взяток, что телега без лошади.
А губернатор поплатился за то, что брал не по чину. Каждый сверчок знай свой шесток! Человеком он был малообразованным: считал по пальцам, сколько раз стучали перед ним лысиной о паркет, и, узнавая все буквы, не мог сложить слова. Время, как вода: на высоте губернаторского кресла оно не задерживается, зато скапливается в тюремных подвалах. «Положение хуже губернаторского», — шептал бывший глава, зачерпывая время ковшом и вспоминая, как раньше разбазаривал его вместе с чужим добром. Он уже стоял в нём по шею, не зная, куда девать, как вдруг сообразил, что чтение убивает время не хуже балов и заседаний.
— Принесите книгу! — выстукивал он миской на решётке.
Поначалу на него не обращали внимания, но потом решили, чем затыкать себе уши, заткнуть ему рот.
И какую же вам угодно? — насмешливо спросил его тюремный библиотекарь.
«Преступление и наказание», — донеслось сквозь железные прутья. — Говорят, такая книга…
Библиотекарь развёл руками:
— Нашли, что просить, на неё спрос огромный — всё время на руках!
И, помолчав, предложил «Бесов». Но бесов губернатору хватало своих, он в бешенстве стал топтать свою тень и рвать на части эхо. Библиотекарь ещё больше сгорбился, поправил заплесневевший сюртук, и на мгновенье у него проступил его возраст, который не выражался числом.
Известно было лишь, что он пересидел всех пожизненно заключённых, всех тюремщиков, сменил пять начальников, лица которых были страшнее их самих, а сердца жёстче подков, и, казалось, пересидит сами стены. Ходили слухи, что это Вечный Жид нашёл себе теплое место. Слыша это, библиотекарь близоруко щурился и приговаривал: «В царстве слепых и одноглазый — Бог!» Очки делали его важным, он сидел за конторкой, как филин на ветке, и различал книги по шуршанию страниц: трагедии листались тяжело, будто ворочались камни, а комедии легко, словно порхали бабочки. По субботам он устраивал лекции.
Есть книги для медленного чтения, а есть для быстрого, — учил он, — прочитать «медленную» книгу
