Кирьян, — все тебя ам-ам — ((делай раз, делай два, де лай собачий.»
E-mail: кирьян «собака» гав-гав. ру
День после ночи.
Вчера с доктором спорили, он стихи принёс, а я говорю, зачем их читать — только дурному научат. Вот чабан в горах — барашка ел, жену любил и до ста лет прожил, а поэты молодыми вешаются.
Но доктор хитрый, ему так просто клык не сломаешь.
— А как же у чабана учиться, — смеётся, — он же неграмотный, ни строки не оставил?
Но я тоже не лыком шит, делаю вид, что не слышу:
— Жизнь иначе устроена, мимо книжек течёт, а они только голову дурят.
Тут он горячиться стал:
— Как бы ни так, мир — это наши представления о мире! Что первой красавицей во дворе быть, что мировые подиумы покорять — разницы никакой!
А тут Кирьян звонком встрял:
«Нет, дядя, шалишь, мир больше, чем наши представления о нём.»
Кирьян, папрашу отключить «мобилу», не мешай культурному — йо! — диалогу.
По прошествии времени. Хорошо, что всё течёт, я бы дважды в одну воду
ни за что не ступил!
Сегодня по телевизору показывали Президента. Он был одет с иголочки и произносил важные речи. Санитар, доктор и все, кто толпился в коридоре, внимательно его слушали. Один я хитро улыбался. Потому что узнал Кирья-на. Вот, значит, какая у него пьеса! Ну, Кирьян! Он только притворяется умником, а сам несёт околесицу. К тому же по-немецки. Однако этого никто не замечает. Странно! И всё же нехорошо морочить голову людям, их и так водят за нос все кому не лень. Стыдно, Кирьян!
Я не стал дожидаться окончания президентской речи и ушёл в палату. А через час на пороге появился доктор и долго втолковывал мне про моё расколотое «я». Я для вида, конечно, киваю, а в душе хохочу — что он может сказать, если в Президенте Кирьяна не раскусил? «Да ведь ты мне завидуешь, — думаю про себя, — если я расколот на половинки, значит, проживаю две жизни, а ты одну едва влачишь».
Время бежит.
Тсс-с! Кирьяна с важной миссией отправили на Марс. Он темнит, но по всему видно — дело государственное! Я и сам собираюсь на Марс, вот только получу от него приглашение. А марсиане странные. Они тявкают, как собаки, и все разговоры у них крутятся вокруг денег. Кирьян передаёт, будто в их языке все слова, так или иначе, означают «деньги». Друг друга они приветствуют так: «Шурум-бурум, тяв-тяв!» «Тяв-тяв, шурум-бурум!» А это значит: «Как с деньгами?» «С деньгами хорошо! А ты при деньгах?» А на прощанье облизывают друг друга: «Чтобы у тебя деньги не переводились!» «И у тебя чтобы деньги к деньгам!»
Когда марсианка хочет похвалиться мужем, она называет его ласково «тявтявчик» — «денежный мешок».
Тьфу! И как только Кирьян с ними общается?
Нет, не полечу на Марс.
Время идёт незаметно. За беседой.
Кирьян, что есть истина? — спрашиваю я.
Истина есть укол, — отвечает за Кирьяна доктор, умывая руки.
— Доктор, а что есть я? — спрашивает Истина.
Ты есть Кирьян, — отвечаю я, умывая за доктора руки.
Истина в том — что нам есть? — умывая руки, спрашивает Кирьян.
Доктора, — колю я. — За доктора — отвечаю.
Ис тины чтон ам-ам есть? — ум ывает до ктор.
Я, я, я, я, я. — от веча ет. — А что за Ки — рьяно?
чтО еСт Аз До спра? — шиВает Ки.
У выМя Док! Ь… — МяДок увы!
Конец времени.
О, Господи! Плохие дяди пичкают меня горьким лекарством, колют острыми длинными иглами! Гадкие, гадкие, они ядовитыми таблетками хотят извести Кирьяна! Как же мне без него! Один я останусь на свете!
А вдруг я сойду с ума?
ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС
Когда Силантию Щербань исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. «Лучше в «А», — не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, — там мальчиков не хватает». Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, явился в школу с цветами. «Чей-то папа? — спросила учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: — Ах, да.» Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на «камчатку», где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на портреты по стенам. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Ещё не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. «Потерпите, голубчик, — хлопал по плечу директор. — Скоро выпустим».
Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился от страха услышать свою фамилию. «Щербань!» — путая ударение, выносили ему приговор, и он смущённо краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на «контрольных» списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. «Мир такой огромный, — думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, — почему везде всё одинаково?» И мысли уносили его за тридевять земель. «Это потому, что образец один», — отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за «белого» билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врождённого порока сердца — от физкультуры. «Смерть — это болезнь, — вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, — её инкубационный период длится жизнь».
И вспоминал про больное сердце.
С женой Щербань развёлся, дочь вышла замуж. От одиночества он пытался, было, сдружиться с однокашниками — развесил дома цветные журнальные вклейки, выучил названия «рок-групп» и вдел в ухо серьгу. На уроках он обменивался с соседями по парте SMS-сообщениями, в которых не ставил знаки препинания, а на переменах старательно подражал собеседникам, так что речь его стала односложной. Но угнаться за школярами не мог. «Ты скучный, дядя, — выстреливали в него «первоклашки», надувая жевательную резинку. — Жизнь прошла — расслабься». Они без устали зубоскалили и меняли темы быстрее, чем моргали. «Клиповое мышление — это искусство! — надували они щёки, когда Щербань промокашкой утирал им сопли. — Учись через тридцать секунд всё забывать, а больше минуты ни на чём не задерживаться!»
