пузыри. Для этого иногда распускают слухи о внезапной гибели короля или о поразившей его немоте. Подобные мифы повергают население в ужас: при всей своей изощрённости, благдвильбрижцы поразительно наивны. Постоянные темы их разговоров — равенство и свободомыслие, которыми здесь очень гордятся. Любой дубильщик кож, не смущаясь, расскажет, как он понимает устройство Вселенной и последнюю фразу короля. «Считаешь ли ты себя равным ему?» — спросил я одного могильщика. Вместо ответа он рассказал мне о видах на урожай и, заколачивая гроб, поведал о достоинствах покойного.
У лжи богатый арсенал, у правды — бедный, ложь взывает ко множеству чувств, правда — только к справедливости. Поэтому благдвильбрижцы считают ложь оружием сильных, а правду — ненадёжной крышей для слабых. Не все, однако, способны жить во лжи. Таких здесь считают душевнобольными и зовут аристократами (чудгилгами). Аристократы проводят жизнь в одиночестве. По распространённому суеверию их взгляд вызывает порчу, а прикосновение лишает удачи. Аристократом может объявить себя каждый. Но это опасно. От них шарахаются, как от прокажённых, и в любой деревне могут побить камнями.
Через год меня увёз голландский корабль. Когда капитан сообщил, что направляется в Европу, я поначалу обрадовался, но потом стал искать в его словах каверзу, подозревая под Европой синевшие впереди волны, край света или преисподнюю. А вернувшись домой, я не мог избавиться от ощущения, что так и не покинул Благдвиль-бригг. Уже в порту меня встретили толпы с газетами в руках, стадо бормочущих, блеющих, жующих слова, которых недостойны. Меня окружили сплетни, журналистские «утки», переменчивая молва, захлестнули обманчивые проповеди и сомнительные истины, я повсюду натыкался на писателей, которые, как свиньи жёлуди, рыщут скрытый смысл, и читателей, которым надевают на нос очки.
Ночью, когда подступает бессонница, я вижу, как островитяне склоняются над кроватью и слизывают мои мысли длинными, скользкими языками.
ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ
Тебя когда убили?
У меня была естественная смерть.
Болезнь подкосила?
— Я застрелился…
Уткнувшись в подушку, Анисим Чертопруд прислушался. За стеной продолжали глухо шептаться.
А ты здесь давно?
Не помню. Был солдатом, а их убивают.
Анисим Чертопруд вдруг вспомнил, что вчера его сбила машина, и ударил кулаком по стене. Он содрал кожу, но кровь не сочилась.
— Тебя сюда сын отправил?
Приподнявшись на локте, Анисим увидел в углу высохшего, сморщенного старика.
— Говорю, не сын погубил? Может, квартира тесная, мешал?
Анисим покачал головой.
— Повезло, а меня дети со свету сжили.
Чертопруд заскрипел зубами. Это сын, в семье которого он жил, вчера послал его за хлебом, булочная была через улицу, но он до неё так и не дошёл. Чертопруд был военным, служил при штабе и рано вышел на пенсию. Свои полвека он тащил, как горб, — женился, воспитал детей, оброс внуками. И, рассчитывая пронести ещё столько же, не мог поверить, что умер.
Это там время ползёт с понедельника к пятнице, здесь оно течёт к воскресению, — вздохнули за другой стеной. — Надо только потерпеть и верить.
Тебе привычно, монах, — хмыкнули в ответ. — Ты прожил, как акробат в цирке — уцепился за небеса и парил над житейской бездной. А я всякого насмотрелся. И верить могу только тому, что мир жесток, а люди несчастны.
Это люди жестоки и оттого несчастны, — эхом отозвался монах.
Комната была без дверей, и Анисим вдруг вспомнил, как влюбился в одноклассницу с рыжими волосами и зелёным бантом, а мальчишки-соперники заперли его в чулан. Там хранился садовый инвентарь, лопаты с налипшей землёй, ржавые грабли, пахло сыростью, и можно было спать с открытыми глазами. А он, вместо того, чтобы расплакаться, думал о смерти. Вглядываясь в темноту, он представлял, что когда- нибудь его не станет, и по сравнению с этим прежние мысли казались ничтожными. «Как спастись?» — беспрерывно повторял он, так что, когда открыли дверь, уже твёрдо решил уйти в монастырь.
Но жизнь взяла своё, и вместо духовной академии он поступил в военную.
А как было относиться к жизни всерьёз? — раздалось за стенкой. — Живым-то из неё всё равно не выбраться.
Так именно поэтому!
И Чертопруд понял, что его окружают те, кем бы он был, сложись судьба иначе, кто испытал то, что могло выпасть на его долю.
За другой стеной жаловались:
— С мужем мы не находили общего языка. Чертопруд узнал покойную жену.
— Помню одного, — пролаяли ей, — владел десятью языками, а ни с кем договориться не мог.
Это был его учитель истории, плешивый, сгорбленный старичок с мягким характером. Когда Анисим, забравшись на заднюю парту, болтал на уроке с рыжей одноклассницей, он каламбурил нарочито строгим, отрывистым голосом: «Эй, вы, там, герои с парты!» Долгие годы «историк» враждовал с долговязым, желчным учителем французского, полиглотом, в конце жизни потерявшим дар речи от кровоизлияния. И теперь сводил старые счёты. В разводах на стене проступило и нервное лицо онемевшего полиглота, которому стал чужим даже родной язык. И Чертопруд подумал, что сам он мог договориться со всеми, кроме себя. Потом вспомнил, как, овдовев, стоял у гроба, перед ним всплыли тонкие руки жены, её наглухо застёгнутое платье, он вспомнил убранные лентой волосы и вдруг подумал, что мог бы родиться и женщиной.
— Он был из тех, — тараторила жена, — кто никак не решит, что лучше — старая жена и молодая любовница, или наоборот. И в душе остаются холостяками.
Анисим почесал затылок.
— В жизни, как в истории, каждый находит своё, — защищал его учитель. — А теряют все одно и то же.
Но жена была беспощадна:
— Говорить он любил долго, а чтобы слушали его ещё дольше. И быстро дожил до таких лет, когда уже не знал, кому верить.
Сосед Анисима ухмыльнулся:
— Нет, что ни говори, а миром правят бабы, — подсев на кровать, он протянул окурок. — А мужики в нём — сексуальное меньшинство!
Анисим жадно затянулся, пуская ноздрями дым, хотя раньше не курил. Тусклый матовый свет пробивался сквозь стены, наполняя комнату со всех сторон, так что предметы не отбрасывали теней. Неужели он не видел себя? Неужели ошибался в других? Анисим закашлялся.
— Кури, кури, — похлопал по спине старик, — табак грусть-тоску выгоняет, жалею, что только перед смертью закурил.
Вступать в разговор не хотелось, и Анисим с основательностью военного задумался о похоронах, которые пройдут, раз он здесь, без главного участника. «А тебя разве там не было?» — когда-нибудь увидев его, смущённо удивится сын. «И хорошо, что не было», — подумал Чертопруд, представив короткую процессию, наспех сколоченный гроб и едва скрываемое равнодушие.
«Водка!» — донеслось издалека, будто кто-то высунулся в форточку. Чертопруд узнал спившегося брата, который даже температуру на улице измерял градусами алкоголя. По утрам, выглянув из окна, он кричал: «Сухое белое!», если погода стояла ясная, зимняя, но не слишком холодная, и — «Красное
