И, едва он отворачивался, показывали язык.
«Двойки» оттопыривали Щербаню карманы, и он сам расписывался в дневнике за умерших родителей. Силантий с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, — от него всё отскакивало, как от стенки горох. «Истории, как денег, на всех не хватит, — крутил он серьгу, листая хроники, — кто её записывает, в неё и попадает». А ещё замечал, что в истории остаются те, кто убивает больше, чем рожает, и собственная жизнь представлялась ему пасьянсом, который не сошёлся.
Но хуже всего было с математикой. «Из пункта «A» в пункт «Б» движется поезд», — читал он условие задачи и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колёс, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. Силантий также думал, что каждый на земле отыскивает неизвестное в уравнении, корень которого он сам.
Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадёжный «двоечник» и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.
Учат шахматам, а играть придётся в хоккей, — рисовал будущее Силантий, глядя на его грязные ногти.
Обыграем, — ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.
По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.
— Школа — это дорога в жизнь, — важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.
«Второй раз она выглядит иначе», — думал Щербань.
Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а «пифагоровы штаны» не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором «двоечники» преподают «отличникам».
— Школа лишает собственного мнения! — раздалось однажды с задней парты.
Директор прищурился.
— Она загоняет в современность, — продолжал высокий голос. — После неё уже не замечают, что на виду далеко не лучшее.
Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражают его мысли.
А директор пришёл в себя.
— Да у нас бунтарь! — выставил он узловатый палец.
И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись, а он, возвышаясь над классом, ожесточённо рубит ладонью воздух.
Педсовет грозил отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.
Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у неё была, как дыни, а чёрная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала её красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили её «мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые — красавицы.
— С ровесниками неинтересно, — жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку.
Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи.
— Иметь или быть? — громко вопрошал он, выдыхая густой пар. — Наша цивилизация построена на «иметь», «быть» в ней — значит пройти незамеченным!
Серафима распустила косу, и красная лента извивалась в её ладонях, как змейка.
— А знания? — закурил Щербань, поставив ботинок на лавку. — Кто решает, что нам знать? А переучиваться поздно.
Взяв за кончик красную ленту, он намотал её на палец.
— Все знания на свете сводятся к любви, — выдохнула из-под волос Серафима.
Под вечер холод прогнал их со школьного двора, они ещё долго бродили по мёрзлым улицам, а кончилось тем, что завернули к Щербаню, где он научил Серафиму любить, а она его — заниматься любовью.
Квартира Щербаня была сжимающейся Вселенной — стены давили, дощатый пол вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Из-за хлама она казалась ещё теснее, так что Щербань, входя, будто футболку надевал. Но Серафима раздвинула холостяцкое жилище, пройдясь по нему, как торнадо, и Щербань понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Силантия на пол, а просыпалась поперёк кровати с подушкой в ногах. А Силантию казалось, что он погряз в инцесте — точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Серафиме свою мать, бывшую жену и покинувшую его дочь.
— Впереди выпускной бал, — вертелась Серафима, примеряя платье. — Пригласишь на вальс?
— Конечно, только я не умею его танцевать.
— Я и сама не умею, — рассмеялась Серафима. — Вальс вышел из моды.
Случалось, их навещал Денис Чегодаш. «Прожил, как и все, будто впотьмах, — заводил старую песнь Силантий. — Поверь, жизнь интереснее представлять, чем проживать». Но Денис, выпятив подбородок, переводил взгляд на Серафиму, и хозяину делалось неловко. Серафима предлагала гостю чаю, положив рядом с ним чистую салфетку, она улыбалась, как луна в летнюю ночь, и жизнь больше не представлялась Силантию кроссвордом, который никак не сходился, потому что в нём допустили ошибку.
В субботу Щербань отпустил Серафиму домой для «решительного» разговора, а на родительском собрании, куда пришёл сам, как сирота, встретил мать Серафимы. Та стреляла глазами, выпячивала, как гусыня, тонкие губы, но завести разговор не решилась. А на другой день явился её муж. Угрюмо молчал, разглядывая по стенам цветные вклейки, неубранную постель, пыль на подоконнике, а потом плюнул, растерев плевок каблуком: «Как ты её обеспечишь — когда сам на ногах не стоишь?» В детстве Силантию так говорил дед, в юности — отец. «Далеко не пойдёшь, — махали они рукой, — даже лягушку раздавить не можешь!» И Силантий чувствовал, будто его наказали без вины, и он снова стоит в углу, размазывая по щекам слёзы грязными кулачками.
В дверях отец Серафимы обернулся: «Она к тебе больше не вернётся»!
Щербань обхватил голову руками, и мир представился ему тюрьмой, в которой расстреливают на рассвете. Едва дождавшись команды: «Огонь!», не выспавшиеся солдаты отправляются в казармы — досыпать, смешивая сцены казни с картинами сна. И Силантий понял, что сегодня пришёл его черед — тысяча пуль вонзилась ему в сердце, опрокинув на спину. Умирая, он смотрел в серое, зарешётчатое небо, силясь разглядеть Бога.
Силантий Щербань умер от сердечной недостаточности на пороге совершеннолетия. Возвращаясь с похорон, Денис Чегодаш вспоминал его необычайное, обострённое болезнью воображение, благодаря которому эта короткая жизнь вместила в себя полвека.
Кропил дождь, Денис Чегодаш смотрел под ноги и не видел будущего.
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУЛЛИВЕРА
Покинув страну благородных лошадей, этот англичанин, вспоминая безобразных йеху, не спешил вернуться на родину, а направил свой корабль навстречу солнцу. После долгого плавания шторм выбросил его на берег, пустынный, как ладонь нищего. По морщинам рек он побрёл вглубь острова, пока не наткнулся на изречение: «Слушай фразу до тех пор, пока не вывернешь её, как рукавицу».
Вот что он писал позже.
Эта надпись красовалась над дверью трактира, но прочитать её я, конечно, не смог. Я только и понял, что это искусственный рисунок. Потом я встречал его на пивных кружках, в мясных лавках, на уличных вывесках, татуировках, ладанках знатных дам, слышал пословицей и приговором на эшафоте. Дело в том, что туземцы проводят своё время в поисках тайного смысла, заключённого в слова. Подобно иудеям,
