получается, он жил здесь. В подтверждение моих слов за стеклянными дверцами старомодной коричневой стенки, занимавшей всю стену в самой большой из двух комнат, блеснул ряд фотографий с Владимиром. От грудного возраста и до последних классов, в полушубках и в шортиках – это был целый Тишманский иконостас, если можно так выразиться.
– А это кто? – спросила я, показав на единственную фотографию, где уже взрослый Тишман стоял напротив высокой и поразительно похожей по фигуре на Маргариту Владимировну блондинки с хищным взглядом. Он никогда не говорил, что у него есть сестра.
– Это его жена… то есть, конечно же, его бывшая жена.
– А, – только и смогла выдавить я.
– Знаете, у них были непростые отношения, – пояснила она. – Но Стеллочка была из очень хорошей семьи. Наши, ленинградские, они только после войны переехали в Москву. Стеллочкин отец, хоть и был совсем молод, а всю войну проработал в знаменитом зоопарке. Красавицу помогал спасать.
– Красавицу? – опешила я.
– Бегемотиху, – удивленно пояснила она. – Боже мой, вы и этого не знаете? Кто же ваши родители…
– Может, лучше вернемся к Стелле, – фыркнула я. Сколько шума из-за бегемота. Впрочем, может, действительно ценный какой-то экземпляр был.
– Ах, Стеллочка. Интеллигенция, знаете, высшего рода. Стеллочка, правда, уже в Москве родилась. Окончила МГУ с отличием.
– Очень интересно, – кивнула я, подумав, что от знакомства с моей семейкой Маргарита Владимировна бы не оправилась никогда. Может, стоит все-таки ответить на ее вопрос о моих предках. Сказать так: мой батюшка всю свою жизнь проработал в знаменитой стекляшке на бульваре Карбышева. Она спросит:
– А кем же служил ваш батюшка?
А я отвечу:
– Преимущественно грузчиком, когда бывал более-менее трезв. Но он пользуется и по сей день большим уважением. А матушка моя – на заслуженной пенсии. И почти не пьет уже, с тех пор как с завода ушла. Печень уже не та… – Я представила, как после этого обмена любезностями моя неожиданно обретенная свекровь указывает мне на дверь со словами «таким людям не место в нашей семье». Оркестр, фанфары и отель на Невском. Или, чего уж там: чемодан, вокзал, поезд Питер – Москва. Мечта!
– Мы все так горевали, когда они с Володей разошлись. Он же так одинок! Так несчастен! – снова ударилась в театральность Володина мама. Заламывание рук она исполняла со страстью, достойной Сары Бернар.
– Да? Одинок? Мне так не кажется, – заметила я.
– Конечно же, теперь, когда есть вы, Дианочка… Вы даже не представляете, как мы все тут радуемся, что вы вошли в его жизнь. Ведь он такой своенравный – весь в отца.
– А кто он был – его отец? – спросила я из чистой вежливости, но сразу же пожалела.
Сначала последовала пауза, потом Маргарита Владимировна секунду-другую позаламывала руки, а затем я услышала очень странный пискливый звук, постепенно нараставший и в конечном итоге перешедший в откровенный рев. Моя не совсем законная свекровь вдруг с трагическим видом осела на кончик дивана и принялась рыдать, сотрясая свои вавилоны.
– Что вы, что вы! Я не хотела вас обидеть, я только… простите. Простите меня, – забегала я, не совсем понимая, где я оступилась, как подорвала эту бомбу и насколько сильной может оказаться зона поражения. Честно говоря, за всю жизнь ни разу мне не приходилось иметь дела с рыдающими рафинированными старушками. Вот что делать с выпившим и утратившим способность к прямохождению мужиком, я знала прекрасно. Подхватываешь за ремень, опираешь на плечо, но так, чтобы голова не откидывалась назад, и придаешь направление… Ладно, опыт моего детства в настоящей ситуации мало чем мог мне помочь.
– Ничего-ничего, Дианочка. Ты… ты не достанешь мне валидол? – прохрипела она, заставив меня забегать по-настоящему. Не хватало еще, чтобы Володина странная мамаша померла на моих руках. Нет, к такому отдыху я не готова точно, так что схватила ноги в руки и закружилась по квартире. Предположив, что сердечный приступ по сути своей вряд ли чем-то существенно отличается от тяжелой формы похмелья, абстинентного синдрома, я притащила воды, заставила Маргариту Владимировну прилечь, расстегнула ей пуговички (боже мой, что может быть более странного) на шелковой блузке прошлого века выпуска. Ослабевшей рукой она указала на шкафчик, где обитал валидол, засунула таблетку под язык и опала обессиленно на расшитые кружевом подушки.
– Вам лучше? – спросила я, прикидывая, может ли тут как-то быть полезен рассол. И если да, то где его взять в культурной столице. Можно было обойтись и кефиром, который вполне мог бы оказаться в холодильнике самой мадам.
– Немного отпустило, – слабым голосом пропищала она, протягивая ко мне руку.
В этот момент из глубин ее пальто в прихожей снова раздался знакомый звук. Кто-то звонил на мой телефон. Володя, скорее всего, и тут, памятуя о состоянии моей новенькой родственницы, я подумала, что удастся вернуть средство коммуникации в собственное распоряжение. Не тут-то было. Болящая вскочила почище горной серны и скакнула в прихожую.
– Алло? – ответила она на ходу, скрываясь от меня на кухне.
– Да что ж такое? – взбесилась я. Похоже, что предсмертные хрипы тоже были умело разыграны. Просто не жизнь, а театр одного актера!
– Она не может! Она занята, принимает душ, – причитала свекровь, когда я влетела в кухню, настроенная самым решительным образом. Я выхватила из ее рук телефон. Абонент, которым, конечно же, был Владимир, уже отключился, так что сказать мне ничего не удалось. Но я была взбешена похлеще быка на родео.
– Что ж вы делаете? Маргарита Владимировна, вы же, кажется, болеете?
– За кого ж мне еще болеть, как не за вас? – со слезами на глазах спросила она. – Вы же – мои деточки. Я живу ради вас!
– Уж точно не ради меня. Я вас вижу впервые в жизни, – замотала головой я. – И честно говоря, уверена, что в последний. И, пожалуй, для первого раза достаточно. С меня хватит, я ухожу.
– Нет! – воскликнула свекровь, и выражение ужаса на лице ей удалось даже лучше, чем заламывание рук. Но я к этому спектаклю осталась глуха.
– Как же нет, когда да? – приговаривала я, уворачиваясь от ее суетливых объятий. Особенно я следила за сохранностью телефона. Силы наши были неравны, все-таки хоть она и играла на своем поле, а я, как ни крути, была и моложе, и сильнее. В последние два года я каждый день качалась, таская на руках живую вертлявую гирю пятнадцати кило.
– Дианочка, постой! Не уходи.
– Рада была познакомиться, обязательно увидимся еще как-нибудь. Будете у нас на Колыме… – ерничала я, продвигаясь к выходу.
– Не пущу! – воскликнула она.
– Это не вариант, – помотала головой я, но она вдруг встала между мной и дверью, закрывая собой замок, как амбразуру, и сказала нечто, заставившее меня остановиться.
– Володя не дает мне увидеть внука! – выпалила она.
Я застыла, не найдя слов, а потом отступила под умоляющим и отнюдь не театральным взглядом Маргариты Владимировны.
– Что?
– Он даже фотографию мне не дает, – запричитала она. – Я хотела приехать, но он сказал, что тогда… тогда… не важно. Я же имею права? Да? Да?
– Наверное, – растерялась я, отступая обратно в комнату. Никогда за эти два года я не думала о том, что у Мусяки есть бабушка. Вернее, иная бабушка, чем моя мама, баба Зинаида, которая не могла пожаловаться на отсутствие внимания со стороны внука. Наличие второй бабушки вообще как-то прошло мимо моего сознания, а ведь действительно. Имеет право.
– Ну вот! Что же еще я могла делать? – спросила она меня, воздев руки к небу. – Когда он даже не сказал мне, что вы приезжаете!
– Подождите! – замотала головой я. – Но почему он не дает вам Мусяку… то есть Ванечку? Не понимаю,
