предаваясь воспоминаниям и обмениваясь новостями. Пожилая женщина посетовала, что лишилась закадычной подружки, а Надежда сказала, что чувствует свою вину перед тетей за то, что не уделяла ей в последнее время должного внимания, а все из-за этого мерзавца двуличного.
Правда, последнее замечание она оставила при себе. Но все равно обе собеседницы чуть было снова не заплакали. И тут в голову Надежды пришла здравая мысль поинтересоваться тетиными постояльцами.
– Прости, но ничего толком про них сказать не могу, – ответила Мария Семеновна. – Вроде художники, и заодно собирают всякие старые вещи. Местные говорят, по окрестным деревням ездят. Похоже, не шпана и не разбойники с большой дороги, а там кто знает, что у них за душой.
– То-то и оно, – вздохнула Надежда. – А мне с ними жить в одном доме.
Мария Семеновна тут же встревоженно посмотрела на нее.
– Я как-то не подумала об этом. Ты к нам надолго? – спросила она.
Надежда пожала плечами:
– Недели на две, наверное. Дом на себя перевести. Вы ведь знаете, что тетя Нила мне его завещала?
– Да, она говорила об этом, – кивнула Мария Семеновна и, подумав немного, предложила: – Может, поживешь пока у нас? Сережка как раз в Питер с приятелями укатил, так что его комната свободна.
Если рассуждать здраво, то предложение выглядело заманчиво. Но Надежде оно почему-то пришлось не по сердцу. Вот и пойми его, это сердце: то бьется от испуга как бешеное, то уходит в пятки от страха, а когда представляется возможность избежать лишних треволнений, начинает посылать сигналы, что не желает этого. И не понять сие рассудком, как ни старайся. Однако ответ надо было дать аргументированный, чтобы не выглядеть дурочкой, которая сама не знает, чего хочет.
– Спасибо, конечно, – медленно начала Надежда, чтобы выиграть время. – Но мне как-то неудобно вас стеснять. У вас ведь здесь, помимо внука, Анюта с мужем живет, и кошка…
Мария Семеновна махнула на нее рукой:
– Ты еще про мышей в подполе вспомни. Говорю тебе, всем места хватит. А Анюта с Пашкой тебе только рады будут. Да не стеснишь ты нас, не волнуйся!
Но девушка упрямо мотнула головой:
– Нет, мне надо дома быть. Знаете, за чужими людьми глаз да глаз нужен. Неизвестно, чего удумают, когда хозяйки нет рядом.
– Это, конечно, так, – согласилась с ней пожилая женщина. – Ну а вдруг они такое учудят, что не приведи господи? Кто тебя защитит, на помощь придет?
– Будем надеяться, что не учудят, – со вздохом сказала Надежда. – Я вот о чем сейчас подумала: не могла тетя Нила впустить в свой дом каких-нибудь преступников. Она хорошо в людях разбиралась, насквозь их видела.
– Так-то оно так, – снова согласилась с ней Мария Семеновна и тут же возразила: – Но недаром говорят, что и на старуху бывает проруха.
– Хотелось бы думать, что это не про нее, – легкомысленно, для вида, заявила Надежда, чтобы не продолжать тему.
Она еще немного посидела у Марии Семеновны, пообещала забежать как-нибудь на днях – повидаться с Анютой – и распрощалась. Теперь Надежда собиралась пройтись по центральной – представительской – части города и набережной.
Путь ее пролегал через тихий скверик, тянущийся вдоль берега Волги. В нескольких шагах впереди себя она неожиданно узрела местную достопримечательность, можно даже сказать – гордость всего Коврюжинска. Роскошная дама средних лет, такой великосветской наружности, что хоть снимай в фильмах про придворную жизнь, выгуливала белую собачку. Даму звали Галина Петровна Преображенская, и была она всемирно известной оперной певицей, родом из Коврюжинска. Примадонна приезжала сюда время от времени отдохнуть душой в родных местах, припасть, так сказать, к истокам. Собачка – чистокровной мальтийской болонкой.
Неспешно поведя головой сначала налево, потом направо, певица остановилась, приосанилась и, характерным жестом сложив руки перед грудью, там, где расположена диафрагма, сцепила пальцы в замок.
– Ми-и-и, – пропела примадонна.
«Распевается на природе», – догадалась Надежда и замерла: не каждому дано присутствовать при столь интимном творческом моменте.
– Ми-и-и, Эболи, – повторила певица, скосив выжидательный взгляд на собачку.
Та, подняв голову, понимающе посмотрела на хозяйку и тут же послушно присела возле дорожки, хвостом к кусту цветущего шиповника. Примадонна как-то воровато оглянулась по сторонам, суетливо вынула из сумочки крокодиловой кожи полиэтиленовый пакетик, быстро нагнулась и что-то подхватила с земли. Затем царственной походкой направилась к ближайшей урне.
– Умница, Эболи. Умница, моя принцесса, – при этом умиленно произнесла она.
«Да, – улыбнулась про себя Надежда, – то, что эта мировая оперная величина распевается на берегу Волги, местные жители сочтут за честь. Но то, что она убирает за своей собакой, да еще такой маленькой, воспримут здесь как явный признак помешательства».
– Добрый день, Галина Петровна, – вежливо произнесла она, обгоняя даму.
– Добрый день, – ответила примадонна, чуть наклонив голову.
То, что мэром города стала женщина, сразу бросалось в глаза. И в скверике, и на набережной, и на центральной улице было чисто и полно цветов в вазонах, на клумбах, вдоль оград. В парке по-прежнему стоял Ленин, свежевыкрашенный бронзовой краской. Возле пристани теснились аккуратные пестрые полотняные палатки, где продавали сувениры. Они оживали по расписанию – к прибытию больших круизных судов. Тогда, словно из ниоткуда, появлялись девицы в кокошниках, зазывающие покупателей на русском и почти английском языках, тренькала балалайка, звучали задорные припевки под гармошку, подтягивались попрошайки обоего пола.
Сейчас здесь яблоку негде было упасть. Потолкавшись среди палаток и полюбовавшись на матрешек, павловопосадские шали, жостовские подносы и палехские шкатулки, Надежда подошла к парням и девицам вполне современного вида, которые предлагали облупленные темные иконы, медные образки, глиняные горшки, даже царских времен аптечные пузырьки с двуглавым орлом. Одним словом, вещи на любителя.
– Не желаете посмотреть? – окликнул ее молодой человек такой ухоженной европейской наружности, что она даже удивилась.
Тонкие черты лица, светлая бородка клинышком, чуть волнистые волосы до плеч. Образ как нельзя лучше дополняли коричневый вельветовый пиджак с замшевыми «заплатами» на локтях и шейный платок с «турецкими огурцами».
– Что? – не поняла Надежда.
– Посмотреть не желаете, спрашиваю? – повторил мужчина и поднял за две ручки сияющий надраенной медью самовар. – Баташевский, между прочим, с медалями!
– А зачем он мне? – искренне удивилась девушка. – У меня электрический чайник есть, «Браун».
– Ну, раз «Браун», тогда другое дело, – усмехнулся продавец и с разочарованным видом отвернулся от нее.
Рядом парень с виду попроще – круглолицый, нос картошкой, в растянутом свитере, – акая и гакая, предлагал какой-то пожилой иноземной паре выщербленную фаянсовую миску с незабудками на боку. При этом он все время переворачивал ее вверх тормашками и показывал на что-то изображенное на донышке. Иноземцы сомневались, но отходить не спешили.
Надежда скучающе оглядела торжище и неожиданно увидела чуть дальше шеренгу художников, выставивших на продажу свои творения. «Ага, – довольно подумала она, – здесь, наверное, и Вован обретается со своими церквушками. Потому что кто же купит тот пейзаж со страшенной обугленной развалиной».
Девушка быстро направилась в ту сторону, чтобы с пренебрежительным видом прошествовать мимо квартиранта. На людях он ей ничего сделать не посмеет, а она получит моральное удовлетворение за утреннюю сцену.
