собственной рукой. Во всяком случае, таково было твердое убеждение художника…
Казалось, Владимир ни на секунду не отводил глаз от холста. Но когда он моргнул, чтобы снять напряжение, и посмотрел вокруг, выяснилось, что уже позднее утро.
В доме было тихо и пусто. Записка, обнаруженная на столе в кухне чуть позже, извещала о том, что Коржик отправился пристраивать наименее ценную часть найденного «антиквариата» в местные комиссионки под названиями «Коврюжинская старина» и «Лавка древностей имени святых Бориса и Глеба». У Богдана же была назначена встреча с батюшкой одного из окраинных приходов города. В его церкви сохранились разные по времени создания фрагменты фресок, и продвинутый отец Федор хотел выяснить их ценность для истории и культуры, прежде чем заключать подряд на ремонт здания с местными строителями.
От Надежды не было никаких весточек, но и так было ясно: она отправилась в архив. Девушка сидела там, пока не замерзала вконец, затем возвращалась домой, поднималась к себе с пачкой записей и занималась их разбором, чертила генеалогические древа, так и сяк тасовала имена и даты. Питалась она теперь как студентка в период сессии – бутербродиками, сооруженными на скорую руку, и кофе.
В связи с этим и приятели были вынуждены перейти на самообслуживание, что отнюдь не скрасило их быта. Как всем известно, к хорошему привыкаешь быстро, а отвыкаешь долго и неохотно. А тут еще инцидент с фамилией, после которого девушка явно будет обходить их стороной.
Плеснув в кружку остывшей заварки из чайника и прихватив горсть сушек с маком из стоящей на столе плетеной корзиночки, Владимир вернулся в свою комнату и уселся за стол, вперив взгляд в холст, с которым ночью происходили странные метаморфозы. Затем не выдержал и подошел ближе к мольберту. Потрогал холст там, где мастихин прочертил наиболее глубокий след, вгляделся в разводы, оставленные краской, и, к своему огорчению, не увидел ничего необыкновенного.
– Воображение вчера разыгралось, – сделал он вывод и в течение первой половины дня написал парочку симпатичных панорамных акварелек с церковками на дальнем берегу реки, как и обещал Филиппу.
Удовлетворения, как водится, не получил, но мысленно подсчитал, сколько они получат от продажи пейзажей, и в очередной раз строго напомнил себе, что хлеб должен зарабатываться в поте лица. Для удовольствия же существует хобби.
Ближе к вечеру Надежда мышкой прошмыгнула к себе наверх. Богдан опять отправился к отцу Федору разбираться с ценностью фресок. Филипп, заявив, что может себе это позволить, уселся перед телевизором смотреть международный матч по волейболу.
Владимира же вдруг что-то словно потащило в его комнату. Кто-то невидимый, но на редкость настырный поднял его из кресла, где он обосновался, собираясь составить Коржику компанию, и вытолкал из проходной комнаты в ту, где у окна стоял мольберт.
– Пожалуй, пойду сегодня пораньше лягу, а то ночь выдалась…
Он обернулся на пороге и пошевелил в воздухе пальцами, изображая, какая выдалась ночь, затем плотно закрыл за собой дверь. Постоял с минуту в размышлении и запер ее на ключ. На цыпочках приблизился к мольберту, словно замыслил что-то нехорошее, и взял в руки кисть. Кто-то опять словно руководил всеми его действиями.
Освещения явно не хватало, и Владимир зажег верхний свет, затем включил бра над диваном и торшер в углу.
– Не то, не то, – недовольно пробормотал он, озираясь по сторонам.
Его внимание привлекла керосиновая лампа на подоконнике, затем из буфета он достал пачку свечей, припасенных на случай отключения электричества. И несколько минут спустя комната озарилась мягким, переливчатым, золотистым сиянием двух десятков язычков пламени.
– Раньше электричества не было и в помине, а создавали шедевры. Взять хотя бы Леонардо или Микеланджело, – бубнил Владимир себе под нос, разводя и смешивая краски на палитре.
Услышь его Филипп, снова, наверное, не преминул бы небрежно обронить, что у друга мания величия. Кто, мол, такой Леонардо да Винчи и кто Володька Волков! Но сейчас художник был один и никто не совался к нему со своими ироничными замечаниями.
Владимир словно раздвоился: перед глазами неотступно стоял юноша в зеленом мундире, а руки сами собой создавали его образ на полотне. Он не стал заново грунтовать холст. Поблекшие под мастихином пятна красок чудесным манером оказывались на нужном месте. Их надо было лишь дополнить полутонами, сгладить границы контрастных цветов, превратить светлый фон в дышащий живой туман, из которого возникало лицо юного незнакомца…
Он трудился всю ночь, накладывая мазок за мазком, закрепляя слои красок, и отчаянно боясь, что это не поможет. Придет рассвет и погубит его работу, тогда как при обезличенном электрическом свете она вообще не смогла бы появиться, он был в этом уверен. Что же тогда делать?
Владимир все чаще бросал тревожный взгляд за окно, а его кисть все убыстряла движения, которыми художник едва касался холста. Когда над лесом чуть зарозовело, он полностью увернул фитилек в лампе и задул свечи. Потом накинул на мольберт первую подвернувшуюся под руку тряпку и как подкошенный повалился на диван. Художник чувствовал себя опустошенным, и в то же время странное удовлетворение поднималось из глубины его существа. Он сделал это! Но что «это», Владимир и сам пока не знал…
Проснувшись, он повел себя так, словно и не было никакого ночного сеанса живописи. Владимир открыл глаза, неспешно потянулся. Насвистывая популярный мотивчик, спустил ноги с дивана, увидел, что спал не раздевшись, и констатировал:
– Укатали сивку крутые горки. Это никуда не годится. Надо принять человеческий облик.
Человеческий облик Владимир принимал долго и на редкость тщательно. Пожалуй, никогда еще близкие и знакомые не видели его таким отмытым, причесанным, отутюженным… и напряженным. Он бы и дальше наводил лоск, если бы смог придумать, что бы еще этакого сотворить со своей внешностью. При этом он делал все возможное, чтобы не смотреть в сторону мольберта, когда тот оказывался в пределах видимости.
Однако оттягивать до бесконечности тревожный момент было невозможно, и Владимир заставил себя вернуться в свою комнату. С опаской покосился на мольберт. В доме Неонилы Порфирьевны Ивановской по ночам происходят странные вещи, с уверенностью мог бы констатировать он. С ним – во всяком случае. И с Надеждой, похоже, тоже. Владимир не знал, что может ожидать его под клетчатой рубашкой, которую он в потемках накинул на портрет, и ему было не по себе.
– Как маленький, честное слово, – подбадривая себя, громко произнес Владимир и шагнул к мольберту.
Протянул руку, коснулся рубашки кончиками пальцев, отдернул их и снова отступил на шаг. Потом зажмурился и рывком сорвал ткань. Ничего не произошло: не грянул оглушительный гром, не разверзлись хляби небесные, никто не расхохотался дьявольским хохотом, половица и та не скрипнула. Лишь за окном легкомысленно затренькала синичка.
Владимир опасливо открыл глаза и недоверчиво уставился на холст.
– Я тебя написал, так сказать, из своей головы, или ты сам пожелал быть написанным? – осведомился он у задумчивого юноши в зеленом мундире. – Откуда-то ты ведь взялся.
Ответа не последовало, и это обнадежило художника.
– Если я начну разговаривать с портретом, это еще полбеды. А вот если портрет начнет мне отвечать, тогда, значит, по мне дурдом плачет. Что было бы весьма прискорбно, учитывая мою молодость, желание пожить в свое удовольствие и, как теперь становится ясно, несомненный талант.
Владимир оглянулся удостовериться, не слышат ли его приятели-острословы. Но нет, он, к счастью, был один в комнате.
Впервые он испытывал удовлетворение от того, что создал, даже гордость. Потому в глубине сознания возникла мысль, а не обошлось ли здесь без вмешательства каких-то иных, потусторонних сил. Уж больно написание портрета было обставлено таинственностью и необъяснимостью. Ночь, горящие свечи, словно сам собой возникающий на холсте образ молодого человека в одежде позапозапрошлого века…
Владимир понял, что хочет повременить показывать кому-либо портрет. Разве что Надежде, да и то после того, как у него самого все утрясется в мозгу.
– Пойдем-ка, я тебя определю на новое место жительства. Там тебя никто не потревожит.
