а также часть работников тыла, которым пришлось быть на передовой. На носилках принесли раненого капитана Свиридова — четыре сквозных пулевых ранения легкого. Он попросил меня взять его ремень на память о нем. Я смотрела на обескровленное серое лицо раненого, было ужасно жалко, что мы не сможем его спасти — внутреннее кровотечение, пневмоторакс, а квалифицированные хирурги работали только на следующем этапе эвакуации, в медсанбате. Свиридов до него не доехал…
Была страшная усталость, которую я старалась не показывать. Удивляла квалифицированная, быстрая работа санитаров Толоконникова и Н. Жарова, которые ловко освобождали переломанные конечности от одежды, накладывали шину Дитерикса на бедро — в институте мы о ней только слышали. Обработка раненых во время этого боя стала для меня первой практикой по травматологии. Вначале, когда пошел большой поток раненых, меня охватило чувство растерянности и своей неполноценности, ненужности здесь — я видела, как без моих указаний фельдшер В. Артамонов и санинструкторы быстро, точно ориентировались в тяжести ранений, отсортировывали тяжелых раненых для оказания первоочередной помощи. Но постепенно я обрела уверенность, безошибочно диагностировала, делала внутривенные вливания, блокады, средний медперсонал часто ждал моих указаний. При работе с большим потоком раненых нужно было быстро соображать и быстро действовать. Впоследствии мне всегда были малосимпатичны тугодумы, люди с замедленной реакцией, медлительные в движениях.
Несколько дней работали с большим напряжением, делая короткие перерывы на еду и сон. Затем мы продвинулись на несколько километров на запад, и не было границ моему удивлению, когда вместо деревень Петушки и Барсуки я увидела лишь глубокие воронки от фугасных бомб — ни одного дома, ни одного живого существа. За это погиб весь полк…
Наступила осень, шли дожди. Санчасть полка часто меняла место расположения. Очень трудны были переходы по бездорожью. Имеющиеся пять-шесть лошадей были нагружены палатками, носилками, перевязочным материалом, часто увязали в грязи, и ездовые, крича и ругаясь, помогали им выбираться. Мы, держа мокрые полы шинелей в руках, с трудом шли по разбитым дорогам. Хорошо, когда в лесу делали настил и можно было пройти по твердой дороге. Но при этом движение могло быть только односторонним, из-за чего часто появлялись пробки и перемещались мы с большими задержками. На новом месте, если дивизия не была в обороне или не вставали на временный отдых для пополнения, мы, как правило, ночевали в палатках, побросав на землю елочные лапы и покрыв их плащ-палаткой. Кормили нас сытно и обильно, чаще всего готовили пшенный суп или суп с галушками, каши с консервами. Дополнительно командному составу ежедневно выдавались консервированные крабы, печенье, сливочное масло, позже появилась американская колбаса в банках, яичный порошок. После голодного военного года в институте я стала поправляться на хорошем питании, к тому же находилась всегда на свежем воздухе. Однако преодолеть страх перед бомбежками и артобстрелами так никогда и не смогла — все время казалось, что каждый снаряд летит прямо на меня. Чувство страха у меня всегда соединялось с острым чувством голода. Санитар Вася Шишкин заметил это и каждый раз при появлении немецких самолетов, падая на меня сверху и закрывая полами своей шинели, совал мне в руку сухарик.
Стояли в Смоленских лесах, обосновались, вырыли землянки, поставили печки, вместо дверей приспособили плащ-палатки. При входе в землянку всегда образовывалась небольшая яма с водой, отчего было сыро, несмотря на печку. С моим маленьким ростом я могла ходить по землянке не сгибаясь, как это делали другие.
Не болели. Простудных заболеваний практически не было, удивительно мало было больных бойцов. Я боялась за свои суставы — с четвертого класса страдала полиартритом с частыми обострениями, иногда по месяцу не могла ходить в школу или ходила с палкой. Однако в боевой обстановке суставы меня не беспокоили, не было и ангин, которыми я часто болела в институте.
Была поздняя осень. Командиром полка был уже не Устименко, которого как будто перевели в штаб корпуса. Новый комполка был высокого роста, лет пятидесяти, с выпуклыми бесцветными глазами. Однажды — мы уже легли спать — в землянку вбежал адъютант командира полка, весь перетянутый ремнями и обвешанный сумками и планшетами, чуть не наступил на лежащего около печки санитара и громким командным голосом заявил, что младшего врача полка Шаблыкину, то есть меня, требует к себе командир полка. Я в недоумении уставилась на врачей. На реплику старшего врача, что, мол, если комполка заболел, то он сейчас придет и посмотрит его, — адъютант ответил: «Нет, нужен младший врач». Со мной пошел санитар Демидов, парень из Вологды, он не раз говорил: «Кончится война — женюсь, жену возьму толстую-толстую». — «Почему же, Демидов, толстую?» — «Она теплая». Он часто страдал от холода.
До КП полка дорога шла лесом, было тепло, моросил мелкий осенний дождь… Вошла в землянку, доложила по форме. Комполка был без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки. Подошел ко мне, взял меня за подбородок и сказал: «Ну, к чему такие официальности, раздевайтесь, попьем чайку». Я ответила: «И из-за этого вы меня вызвали?» — повернулась и вышла. Шла обратно и тихо плакала, Демидов меня успокаивал. Когда я пришла к себе в санчасть, врачи как по команде поднялись и уставились на меня. Я, ничего не объясняя, легла и притворилась спящей, хотя всю ночь не спала, жалела себя, думала, как легко здесь могут обидеть девушку, как тяжело женщинам приходится на фронте…
В дальнейшем ни один из командиров штаба полка меня своим вниманием больше не утруждал, однако старший врач полка искал причину, чтобы остаться со мной наедине. Однажды он спросил меня: «Что вы больше всего любите?» Не помню, что я ему ответила, он же сказал, что больше всего любит ласку. Он был женат, жена — врач-гинеколог, работала в одном из небольших городков на Волге, писала ему письма редко, но обстоятельно: писала о работе, о своих переживаниях за больных, о двухлетней дочке, которая была очень похожа на отца. Письма были деловые, никаких намеков на теплые нежные чувства, обычно он читал их вслух всем врачам, да и другие товарищи, в том числе и я, часто знакомили других со своими письмами. Конечно, почту ждали все с большим нетерпением. Очень редко приходили из тыла посылки. Старшему врачу пришла посылка от женщины-врача, которая, по-видимому, ему симпатизировала. В посылке были две бутылки хорошего вина, на горлышках бутылок красные ленточки, а также шоколадки, домашнее печенье, мыло и зубная паста. По тем трудным временам это была роскошная посылка — мы устроили настоящий праздник, весь шоколад съела я. Приходили посылки из Москвы от шефов полка — дивизия была московская, ополченческая. В этих посылках, как правило, были кисеты, мыло, одеколон, носки. В основном они шли в батальоны бойцам и вызывали большую радость, особенно если в кисетах находили фотокарточки девушек.
1943 год встречали на Западном фронте, в землянке штаба полка, в лесу. Стояли в обороне, слышались лишь единичные выстрелы. Запомнился В. Щеглов — командир санроты, который, не имея музыкального слуха, очень громко пел, перекрывая общий шум, и был очень доволен собой. Я смеялась, глядя на него, было весело, забыли про войну…
Тогда уже под большим секретом шли разговоры о том, что наша дивизия будет передислоцирована, скорее всего, под Сталинград. И действительно, в феврале мы двинулись. Стояли морозы 20–30 градусов. Мы делали трехдневный переход до железнодорожной станции, в день проходили по 40–45 км, привалы были на открытом воздухе, появились обмороженные. Идти было очень тяжело, все время хотелось спать — и я спала на ходу, держась за повозку, иногда даже снились сны. Бойцы держались друг за друга, и некоторые тоже засыпали. Одну ночь ночевали в палатке, рассчитанной на 20 человек — поместилось 60, — спали вповалку. Всю ночь я занималась тем, что высвобождала свои ноги, на которые давила тяжесть других тел. После двух дней похода я ничего не могла есть, выпивала только по котелку сладкого чая на привалах. Наплывали ностальгические воспоминания о покинутой уютной землянке в лесу — она казалась верхом комфорта: там была железная печка, горела «катюша», санитар Демидов приносил суп с галушками… Мы, офицерский состав, в то время носили меховые дубленки, очень теплые, были меховые безрукавки, шерстяные чулки, теплые шапки, рукавицы, а у санитаров были только ватные брюки и телогрейки, и стоять на посту в сильные морозы им было, безусловно, холодно. О тепле мечтали все. Мне не верилось, что настанет время, когда можно будет ложиться спать раздевшись, без верхнего платья, когда будешь уверен, что тебя не разбомбят, не обстреляют, что не придется драпать. Находясь в санроте полка, я 9 месяцев, с июня 42-го по март 43-го года, спала не раздеваясь и не разуваясь, лишь позволяла себе расстегнуть ворот гимнастерки и снять ремень.
Дошли до станции, погрузились в товарные холодные вагоны, поставили времянки, затопили, но долгожданным теплом насладиться не удалось: времянки грели очень плохо. В поезде на нарах пробыли дней 17–19. Было мучительно неудобно. Доехали до Москвы (Товарная-2) и там стояли дней восемь. На
