несколько моих товарищей устроились на последней подводе, мы увидели выезжающие из-за рощи немецкие танки — сначала один, потом еще и еще. Гнали лошадь изо всех сил, но некоторое время сохранялось впечатление, что танки преследуют нас, вот-вот приблизятся и либо расстреляют наш неказистый экипаж из орудий, либо сомнут гусеницами… К счастью, этого не случилось — танки поменяли направление. Однако я натерпелась такого страха, что от потрясения на меня напала немота и я не могла произнести ни слова. Как только мы очутились в безопасности среди своих, я сразу же раздобыла листок бумаги, карандаш и написала: «От страха потеряла голос, дайте поесть». Через три дня голос ко мне вернулся.
Работа в медсанбате приносила мне большое удовлетворение. В составе 19-й стрелковой Воронежско-Шумлинской Краснознаменной орденов Суворова и Трудового Красного Знамени дивизии наш медсанбат прошел Болгарию, Румынию, Югославию, Австрию, Венгрию и Чехословакию. 5 января 1945 г. в боях за город Будапешт я была легко ранена и контужена. Когда доктор Кладовщиков обрабатывал мои раны — на лице под левым глазом, на ушной раковине и мизинце левой руки, — он сказал, что я счастливо отделалась, легко могла бы остаться без глаза. Я ответила, что, мол, и так некрасивая, а теперь и вовсе буду страшненькая — рубцы, следы ранения, видимо, останутся на всю жизнь. Кладовщиков заявил: «Не допустим!» — и действительно так искусно наложил швы, что никто никогда не замечал последствий этого ранения.
Утром 9 мая 1945 г. всем приказали построиться, и командир полка объявил об окончании войны, поздравил всех с Победой. Громогласное «Ура!» раздалось в ответ, стреляли в воздух, обнимались и целовались. В этот момент всеобщего ликования, потеряв сознание, упала на землю женщина лет пятидесяти. Это была Фаина Мировна Миркина, которая несколько лет заведовала аптекой нашего МСБ, была награждена орденами и медалями. Фаина Мировна была из Киева, и всю ее семью, семь человек, во время оккупации расстреляли немцы, все остались лежать в Бабьем Яру… Помню, я тоже плакала — вспоминались знакомые медсестры, погибшие за эти годы, врачи, получившие тяжелые ранения. Так и прошел этот день: и смех, и веселье, и печаль, и слезы…
Лесин Григорий Исаакович, военврач
Интервью — Григорий Койфман
— Родился 8/8/1920 года в Белоруссии, в городе Витебске.
Мой отец, Исаак Гиршевич Лесин, 1879 г.р., окончил на рубеже веков коммерческое училище и до революции был арендатором озер, а после нее был небогатым торговцем рыбой. Умер он в 1938 году. Мама, Либа Лосева, была на десять лет младше отца, родом из города Велижа Смоленской губернии. Кроме меня, в нашей семье росли: младший брат Яков 1923 г.р. и сестра Циля 1926 г.р. Мама, мои брат и сестра трагически погибли в оккупированном немцами Витебске в 1941 году…
В 1928 году моего отца репрессировали как буржуазный элемент — нэпмана.
Наш дом, доставшийся в наследство от деда, располагался напротив Витебской тюрьмы, и я иногда видел отца в окне за решетками. Позже эти окна наглухо закрыли щитами. Вскоре после ареста отца в наш дом явились исполнители, описали дом и все имущество, и мою маму с тремя детьми просто выкинули на улицу.
Такая она была добрая, Советская власть…
Мы сняли угол в полуразрушенном доме недалеко от тюрьмы, в которой сидел отец.
В 1928 году я пошел в 1-й класс, и русскую грамоту я освоил, когда стал писать отцу письма в заключение. Чтобы наша семья не умерла с голоду, мать отнесла в Торгсин (это сокращение от слов: торговля с иностранцами) обручальные кольца и золотой браслет, за который нам дали мешок муки и небольшой мешочек крупы. Я до сих пор не забуду, как мы с мамой тянули эти мешки на санках, чтобы быстрее накормить младших детей. Постоянно из ворот тюрьмы, как говорили в народе, гнали этапы арестованных на восток, все население из каких-то источников заранее узнавало, когда будут выводить очередной этап, и мы стояли в толпе, ожидая увидеть отца в колонне арестантов. Но свой срок — два года тюремного заключения отец отбыл в Витебске, и когда вышел на волю, то рассказывал, что в камеры набивали столько арестованных людей, что возможно было только стоять, ни лечь, ни сесть. В школе я и некоторые другие ученики числились людьми второго сорта, как дети лишенцев (сейчас даже такого термина нет), а с таким клеймом в то время мне не полагались новые учебники (только со вторых рук), тетради и карандаши я получал в классе в последнюю очередь.
Мать устроилась чернорабочей на фабрику «Знамя индустриализации», а отец после освобождения пошел трудиться рабочим на Металлический завод имени Коминтерна, но это его не спасло от повторного ареста в 1932 году, шили ему антисоветскую деятельность. Отец снова провел несколько месяцев в тюрьме, но был освобожден в зале суда за отсутствием состава преступления.
Отец все равно продолжал лояльно относиться к Советской власти, но лично Сталина люто ненавидел, называл его подлецом и бандитом, и часто мне говорил: «Ты еще увидишь, сынок, как этот бандит свернет себе шею». Жаль, что этого момента он так и не дождался. Слишком долго пришлось бы ждать…
В школе я учился не особо прилежно, вместо уроков приходилось стоять в очередях за хлебом, крупой, керосином, дровами и другими необходимыми вещами, где очень активные очередники мелом или карандашами на одежде, или открытых участках тела писали порядковый номер в очереди. Закончил школу-семилетку, хотел идти работать, но родители настояли, чтобы я продолжил учиться. Для того чтобы сочетать то и другое, я поступил на рабфак (рабочий факультет) при Витебском медицинском институте.
В городе было два рабфака, один при мединституте, другой назывался — рабфак связи. Занятия на рабфаке проходили в вечерние часы, и полный курс обучения на рабочем факультете соответствовал 10 классам средней школы.
В городе стояла авиабригада под командованием Смушкевича, героя Испании, и я, как и многие мои сверстники, мечтал стать летчиком. Я занимался в Витебском аэроклубе, где проходил курс обучения полетам на У-2. К нам в аэроклуб приехал так называемый вербовщик из Борисоглебского авиаучилища, готовившего истребителей, и я подал заявление и анкету для поступления в это училище. Почти все лето ждал вызова.
Как-то в середине августа встретил своего близкого друга и сокурсника по медрабфаку, и он мне сказал, что почти весь наш курс поступает в мединститут, список автоматически передали в деканат, и они уже сдают приемные экзамены. Вернулся домой, а меня уже ждет официальное письмо из Борисоглебска, в котором было написано: «…решением мандатной комиссии вам отказано в приеме…» А я по своей молодости и наивности еще на что-то надеялся, но на что можно было рассчитывать, если я в анкете честно написал, что мой отец был осужден и отбывал срок в тюрьме… Пошел в мединститут, все мои сокурсники по рабфаку уже сдали по три экзамена, и в деканате мне сказали: «Если преподаватели будут согласны экзаменовать вас отдельно, то мы не возражаем допустить вас к экзаменам». Всего надо было сдать шесть или семь экзаменов, которые я успешно прошел и был зачислен студентом на 1-й курс.
Витебский медицинский институт был создан только в 1934 году, и наш набор студентов был четвертым со дня основания института. В нашем наборе было всего 120 студентов. Как правило, студенты мединститутов страны получали отсрочку от призыва (бронь) в Красную Армию до окончания вуза. К началу войны я заканчивал 3-й курс, и о том, что может быть война, тем более с немцами, никто в моем окружении серьезно не думал, несмотря на то, что в прессе и по радио уже передавали ноты протеста о нарушении самолетами Германии воздушного пространства СССР.
Всевозможные лекторы и пропагандисты из обкома, горкома и других организаций в один голос твердили о нерушимой дружбе Советского Союза с Германией, и что главный противник, желающий нас столкнуть лбами и ввергнуть в войну, — Англия, оплот мировой буржуазии. Для меня лично начало войны явилось серьезным потрясением.
— Расскажите подробнее, что происходило с вами и что творилось в Витебске в первые дни войны.
