третий день пришел в наш вагон писарь из штаба полка — в довоенной жизни артист МХАТа Чесноков — и объявил, что сегодня можно поехать во МХАТ смотреть «Анну Каренину», у него была контрамарка на пять человек. Разрешение на поход в театр получили легко. Быстро согрели в котелке воду, и на морозе я вымыла голову, поливал санитар. Затем высушила волосы у времянки, с помощью бинтиков накрутила локоны… В театр мы — четверо мужчин и я — отправились на трамвае, мои спутники стояли, а меня посадили. По дороге произошел небольшой инцидент. На одной из остановок в вагон вошел военный в чине, кажется, майора и в ответ на наше приветствие заявил, что мы не знаем устава: сидеть в присутствии старших по званию не разрешается. Но мои товарищи сказали: «Она будет сидеть до конечной остановки, так как заслужила это право на фронте». Настроение было испорчено.
Приехав в театр, сняли шинели и тут поняли, как резко мы отличаемся от остальной публики, наглаженной и напомаженной. Чесноков проводил меня во второй ряд партера, второе место от прохода, а остальные уселись на задних рядах. После второго звонка в зал стала заходить публика, и я оказалась среди высшего командного состава с женами, увешанными чернобурками. Я посмотрела на свои валенки, на неглаженую юбку и почувствовала себя настолько не в своей тарелке, что даже пропал интерес к Анне Карениной — а играла Алла Тарасова! Дождавшись антракта, я быстро пошла к своим товарищам и сказала, что больше там сидеть не буду, лучше останусь с ними. Они возмутились, стали меня успокаивать и уговаривать, а когда дали второй звонок, все четверо проводили меня до моего места и, уходя, отдали честь. Это произвело впечатление, настроение мое поднялось, и я до конца спектакля с большим интересом следила за великолепной игрой актеров.
От Москвы ехали дня четыре довольно спокойно: не бомбили. Выяснилось, что едем не в Сталинград, а в Харьков. Выгрузились на станции Валуйки и пешим ходом, в валенках по талому снегу, пошли в Харьков. Здесь наша санчасть расположилась на Холодной горе, недалеко от тюрьмы, личный состав по 4–5 человек разместился в частных домах. Нам попалась приветливая хозяйка, накормила нас вкусным борщом, домашними консервами, однако дочь ее производила странное впечатление: она была одета в красивое платье, с бусами на шее, ни с кем не общалась, и всегда рядом с ней сидел молодой симпатичный блондин — как нам сказали, ее глухонемой брат. Ночевать мы отправились на сеновал, где прекрасно выспались… На третий день старший врач полка с фельдшером поехали искать баню, чтобы помыть личный состав. Но этому не суждено было сбыться, так как над городом появились немецкие самолеты (мы сначала подумали, что наши) и стали бросать бомбы, а вернувшиеся с поисков бани рассказали, что их несколько раз обстреляли из пулеметов, установленных на чердаках. Хозяйкины дети куда-то исчезли.
Через два часа получили приказ свертываться и передислоцироваться в район угольного института, на южную окраину Харькова. В первый раз я оказалась под бомбежкой и обстрелом в городе, было очень страшно: рушились здания, возникали пожары. По дороге мы подбирали раненых и сажали их на повозки с палатками и перевязочным материалом. На окраине города остановились, развернули перевязочную, стали обрабатывать раненых. В основном поступали бойцы с осколочными и пулевыми ранениями, с переломом конечностей, но были и отравленные метиловым спиртом — ослепшие, потерявшие ориентацию, многие из них умирали. Позднее говорили, что это была диверсия: наших бойцов спаивали женщины по заданию немцев, которые лишь недавно вынуждены были оставить Харьков. Тут и забрезжили догадки о глухонемом сыне нашей хозяйки…
Вскоре мы получили второй приказ: срочно покинуть город и ориентироваться на деревню Безлюдовку, то есть драпать — Харьков был окружен немцами. Все наше имущество было оставлено в угольном институте, там же осталось и немало раненых. Сначала мы бежали довольно быстро, но скоро стало тяжело, нестерпимо жарко в зимнем обмундировании, некоторые мужчины снимали с головы теплые шапки и бросали их. Я выбросила свои зимние варежки — меховые, тяжелые — стало легче; хотела выбросить из карманов бинты, но не сделала этого, подумала, что еще пригодятся для наших раненых, а может быть, и для меня… Впереди меня все время бежал молодой хирург, когда он останавливался, то и мы — я и два молодых санитара — останавливались, чтобы чуть-чуть передохнуть. Так мы добежали до Безлюдовки — это шесть верст, — сделали привал, получили по сухарику (уже не помню, откуда они взялись). Ребята поймали тощую, хромающую лошадь и привели ее мне, чтобы я дальше ехала верхом, но я никогда не ездила на лошади и отказалась, ее взял кто-то из больных.
Нас уже никто не преследовал, стрельба стихла, было еще светло, и поэтому мы решили идти до деревни Васищево — это еще 5–6 километров. Пришли в Васищево уже в темноте, все страшно устали, хотелось спать. Стали таскать еловые ветви, устраивать себе постель на снегу, настроение было подавленным. Однако отдохнуть не довелось, какой-то офицер, увидев наши приготовления, отсоветовал нам оставаться здесь на ночь: в любой момент могут появиться немцы, нужно перейти через речку Узолу — это совсем близко, можно еще по льду — и уходить дальше. Все побежали к реке. Когда я увидела довольные лица тех, кто уже успел переправиться на другой берег, мне страшно захотелось присоединиться к ним как можно быстрее, я решила не искать удобного для перехода места и бодро ступила на лед, но уже на втором шаге оказалась в ледяной воде… Когда товарищи вытащили меня на другой берег, первая моя мысль была о карточке кандидата в члены ВКП(б), которую я хранила под стелькой сапога. Стащили с меня сапоги, вылили из них воду — чернила на карточке были, конечно, совершенно размыты, но номер еще можно было прочитать. Позже, когда я вернулась в свою часть, мне сразу выдали билет члена партии.
Было еще темно, но опять рвались снаряды, слышалась стрельба, и мы решили скрываться в лесу — но там все разбрелись, растерялись. Несколько дней я, мокрая, голодная, бродила по лесу и по возможности оказывала помощь раненым, мне тоже помогали кто чем мог. Из леса стали выходить небольшими группами, переходы были длительными, трудными, по неровной земле, по болотам. Обычно я шла, держась за ремни двух солдат, которые менялись приблизительно через каждый километр, иногда меня несли на сцепленных замком руках. Бойцы не жаловались на то, что им тяжело, неудобно, еще и угощали меня чем-нибудь вкусным — замечательные были ребята!..
С большим трудом, при помощи старшины артполка нашей дивизии мне удалось выйти из окружения и найти нашу дивизию и свою санчасть, от которой осталась всего половина личного состава. Многие наши товарищи из окружения не вышли и погибли: их расстреляли у памятника Шевченко — но об этом мы узнали только через год.
Я долго, мучительно болела из-за какой-то желудочно-кишечной инфекции, которую, видимо, подцепила из-за того, что в наших скитаниях приходилось пить грязную некипяченую воду, часто просто из ямки, оставленной в земле каблуком сапога. Думала даже, что служить в армии больше не смогу, но поправилась благодаря высокой квалификации моих коллег — военных врачей, которые довольно быстро поставили меня на ноги.
В апреле 1943 года меня перевели в 17-й медсанбат 19-й стрелковой дивизии на должность командира отделения санхимзащиты и ординатора операционно-перевязочного взвода, теперь мне вплотную пришлось заняться хирургией. Во время боевых действий МСБ, как правило, располагался в 8–9 км от передовой, сюда поступали раненые из трех полков нашей дивизии. Главным хирургом работал доктор Кладовщиков — до войны он был главным хирургом г. Воронежа. Делали сложные операции раненным в живот, ампутации конечностей, производили обработку ран, удаление осколков, переливание крови и т. п. Несколько раз я была донором для тяжелораненых, поскольку у меня 1-я группа крови, один раз я даже потеряла сознание.
Обычно я работала, стоя на скамеечке — моего естественного роста для хирургической работы явно не хватало. Скамеечки часто ломались, терялись, но санитары с удовольствием делали новые. Иногда при переезде на новое место в последний момент спохватывались, что забыли взять скамеечки доктора — все сразу останавливались и терпеливо ждали, пока скамеечки не займут свое место среди медсанбатского имущества.
В медсанбате было много девушек — сестер, санитарок. Здесь уже не рыли землянок — жили, вернее, отдыхали, в палатках или уцелевших зданиях. Пешком уже не ходили, так как в МСБ было 9 американских грузовых машин, но в распутицу, особенно на Украине, они увязали в грязи, и первый отряд для оказания своевременной помощи раненым отправлялся в путь на быках.
Уже ближе к концу войны в Венгрии мне довелось пережить настоящий кошмар. Это случилось, когда на нашем участке фронта немцам ненадолго удалось перейти в контрнаступление. Внезапно мы получили приказ срочно сворачивать медсанбат и эвакуироваться как можно дальше в тыл. В страшной спешке грузили имущество, усаживали и укладывали раненых на машины и подводы. А когда в конце концов я и
