мизерный, закончила куплет:
Девка хоть и находилась «навеселе», но ей было явно не до веселья…
Сейчас его не обступили со всех сторон дети-попрошайки, как в его первое появление, – ведь ему впору было просить милостыню самому. Всеволод Аркадьевич, стараясь ни до чего не дотрагиваться, вошел в коридор и спросил первого попавшегося мужика:
– Скажите, милейший, как мне найти господина Свешникова, отставного актера Городского драмтеатра?
– Господа здесь не проживают, – грубо ответил мужик, ничуть не удивившись вежливому обращению Севы. – Здесь,
– Ну, хорошо. Тогда как мне найти Пашку Свешникова, бывшего актеришку? – уже иначе спросил Долгоруков.
– А коли так, тогда прямехонько по колидору и направо, – вытянул мужик руку в направлении, которое указывал словами. – Прямо в его двери и упресся…
«Благодарю вас» Долгоруков говорить не стал, лишь едва кивнул. Ибо это обращение «господское». А господа в доме Бутова, как справедливо изволил заметить мужик, не проживают…
Дверь, в которую уперся Всеволод Аркадьевич, была наполовину открыта. Сева отворил ее до конца и вошел. В нос ему шибанул запах кислых щей, чеснока и густого перегара; смешиваясь, они давали такое зловоние, от которого захватывало дух…
– Есть кто живой? – громко спросил Долгоруков.
Одна из грязных занавесей, которые закрывали по обоим бокам большой комнаты крохотные комнатки- пеналы и служили в качестве дверей, приоткрылась, и оттуда высунулась всклокоченная голова бабы.
– Практически нет, – с французским прононсом ответила она.
– А вы? – спросил Всеволод Аркадьевич.
– Я уже наполовину мертвая, – ответила голова и посмотрела на Севу с некоторым любопытством. – А ты кто, ряженый?
Долгоруков поразился, как быстро его раскусили, но виду не подал и ответил:
– Я ищу актера Свешникова.
– Бывшего актера, – поправила его голова и добавила: – Его апартаменты – последние в этом ряду.
– Благодарю вас, – ответил Всеволод Аркадьевич и пошел вперед.
Вслед ему раздалось:
– А на хрена мне твое благодарствую? Ты бы мне деньжат подкинул…
Перед последней занавесью Сева остановился и вежливо кашлянул, давая понять, что нагрянули гости. Однако безрезультатно. Тогда Долгоруков приоткрыл занавесь и увидел Свешникова. Старик спал, приоткрыв рот, в котором отсутствовала половина зубов, и от него исходил такой сивушный дух, словно он недавно выкупался в чане с самогонкой.
– Пал Лукич, – негромко позвал Сева.
Бывший актер драмтеатра никак не реагировал.
– Павел Лукич! – уже громко произнес он.
– А ты гаркни ему прямо в ухо, иначе не добудишься, – добродушно посоветовал чей-то голос из-за дощатой перегородки, разделяющей комнатки-пеналы. – Оне вчерась вместе с Клавкой-фармазонщицей весь день водку изволили кушать. И всю ночь в придачу.
Сева совет принял буквально и, наклонившись, крикнул Свешникову прямо в ухо:
– Пал Лукич!
Бывший актер драматического театра медленно приоткрыл глаза и тотчас сморщился от боли.
– М-м, – тоненько простонал он.
– Что, худо? – искренне посочувствовал Всеволод Аркадьевич, уже сомневаясь, сможет ли Свешников ему помочь.
– Не то слово, – хрипло произнес бывший актер и снова сморщился от боли.
– Извини, – развел руками Долгоруков. – Я бы тебя похмелил, но сам – гол как сокол.
Свешников молча кивнул, а потом, собравшись с силами, заорал:
– Кла-авка!
После чего сделался совершенно белым и прикрыл глаза.
– Ты чё так разорался? – раздался из-за фанерной стенки прежний голос.
– Помираю, – прошептал Свешников и вдруг, напыжившись, крикнул еще громче: – Клавка-а!
– Чево тебе? – отозвалась, похоже, та самая женщина, что встретила Севу при входе.
– Осталось чего?
– Как же, у тебя останется! – сердито отозвалась женщина. – Все вылакал, до последней капли.
Актер немного повеселел и глянул на Долгорукова с хитринкой. Очевидно, в ответе женщины он услышал нечто такое, что давало ему некоторую надежду. Впрочем, интуиция на возможность опохмелки у запойных граждан сравнима разве что с интуицией животных на еду – она практически безошибочна и тонка настолько, что непьющему человеку этого просто не понять…
– А может, осталось чего, а, Клавк? – спросил актер, уже приподнимаясь и спуская босые ноги с кровати – деревянных нар, покрытых каким-то подобием матраса. Правда, матрас был накрыт относительно чистой простыней, но все равно бедность и убожество бросались в глаза.
Павел Лукич, морщась, встал и, коротко кивнув Севе – дескать, погоди, я сейчас, – потопал в начало комнаты. На какое-то время он скрылся за первой занавесью, из которой высовывалась голова, встретившая Долгорукова; потом оттуда послышался негромкий говор, а затем стало тихо. Почти на целую минуту. Скоро из-за занавеси послышался удовлетворенный кряк, затем занавеси как-то по-театральному широко распахнулись, и из-за них вышел приободренный Павел Лукич Свешников. Теперь он не семенил по-стариковски, сгорбившись, а шел степенно, выпрямившись, и смотрел прямо перед собой, как и подобает человеку в возрасте, прожившему жизнь достойно и благородно.
– Чем могу помочь вам, Всеволод Аркадьевич? – спросил Свешников, войдя в свой закут и задернув занавесь. – Ваш сегодняшний вид позволяет мне сделать предположение, что вы попали в крайне затруднительную ситуацию.
– Отчасти вы правы, Пал Лукич, – улыбаясь, ответил Долгоруков, присаживаясь на край топчана. – Ситуация у меня и правда затруднительная. Дело в том, что…
И Сева, понизив голос, рассказал отставному актеру о споре «валетов» и Ленчика и о «соревновании», ими устроенном.
– Делать вам больше нечего, – выслушав рассказ Всеволода Аркадьевича, усмехнулся Свешников. – Мальчишество какое-то! Сами себе проблемы создаете. А ну, как городовому в таком вот виде попадетесь? Ему тоже про ваш спор рассказывать станете?
Долгоруков повел головой и не ответил. А что тут ответишь, когда бывший актер совершенно прав. Оно и в самом деле мальчишество какое-то…
– Ну, дело сделано, – наконец, ответил он. – Так поможешь?
Павел Лукич задумался. Некая возможность помочь Севе в его проблеме была. Дело в том, что у бывшего актера Городского театра имелась одна вещица, которую он сохранял пуще ока. Даже в ситуациях крайне трудных, будь то полнейшее отсутствие пищи и возможности ее добыть, а также впадение в русскую болезнь, именуемую запоем, вещица эта была неприкосновенна. И сейчас отдавать ее Долгорукову, пусть даже и с возвратом, ну очень не хотелось. Однако Всеволод Аркадьевич уже дважды брал актера в дело, после чего несколько месяцев Павел Лукич жил королем, практически ни в чем не нуждаясь, и оттого отказывать ему еще более расхотелось.
Павел Лукич посидел еще с минуту в раздумье, затем крякнул и опять потопал в начало коридора. Приняв, надо полагать, в апартаментах Клавки-фармазонщицы еще одну порцию «живительного лекарства», Свешников вернулся в свой закуток, где его терпеливо дожидался Всеволод Аркадьевич. Затем, бросив на Долгорукова многозначительный взгляд, отставной актер Городского театра прошел в самый угол комнатенки, присел и, подцепив ногтями половую доску, приподнял ее и передвинул вбок. В полу образовалась небольшая щель, куда Свешников просунул ладонь. Снова многозначительно посмотрев на
